Тело умирает, но она не чувствует боли. Внуки не поверят. Её тело — сухое, почти неподвижное, вроде бы воплощает победу смерти над жизнью — деформированный сустав, сведённые спазмом кисти рук, изъеденная пролежнями спина — медсестра качает головой и морщится, обрабатывая раны, — глубокие складки у рта, будто часть лица парализована. Она уже не говорит, только язык слегка шевелится.

Но боли — нет. Есть аромат бугенвиллий и миндаля. Она прикрывает глаза — и на веки ложится нездешний закатный свет.

Мёд и молоко под языком моим. Она шевелит языком. Сладко.

Она улыбается.

Аня играла в Иерусалим.

Она хотела вернуться. Нет, не на самолёте и не длинным путём — через Афины и Хайфу. Девятилетний ребёнок знает более надёжные и быстрые способы.

На дорожке за школой — там, где бегают стометровку, — кто-то пролил белую краску. На асфальте осталось пятно неправильной формы. Шли дожди, выпадали снега, пятно бледнело, края его расплывались. Аня почему-то знала, что это портал. Она никому не говорила, но если в нужную минуту нужного дня встать на это пятно, зажмуриться, сжать кулачки и сильно-сильно захотеть… можно оказаться в белом городе, стекающем с холмов, побежать, затеряться в лабиринте, пролететь вихрем — мимо лавок со специями и глиняными мисками, трогать шершавые бока гранатов, пить чай из узких стаканов, вдыхать аромат фа-ла-фе-ли, слушать звуки — Аня уже знала слово «фо-не-мы» — певучего языка, шеш, шева, шмонэ, тайша… или тэйша?

Её завораживала буква «ш».

Аня стояла на дорожке зажмурившись.

Она понятия не имела, что станет делать в Иерусалиме одна — в девять, десять… двенадцать… пятнадцать лет. После восемнадцати она перестала волноваться. Она могла взять билет на самолёт — в любое время.

Она прожила счастливую жизнь.

чрево твоё — ворох пшеницы, обставленный лилиями

У неё было — есть — много детей. Несчётно больше — внуков.

На корешки книг падает медовый свет. Детские крики во дворе стихли. Уже вечер.

Книги на полках: она стала детским писателем и всю жизнь рассказывала маленьким людям о том, что взрослые считают невозможным, а дети — о, дети знают правду.

Тсс, писала она между строк: это будет наш секрет. Паром и поезд не нужны, когда очень хочется попасть в белый город, стекающий с холма.

Они с Игорем много путешествовали. Они были в Индии, в Таиланде, в Китае, почти во всех европейских странах. Они были и в Израиле. Она снова прикоснулась пальцами к Стене — и снова услышала, что всё хорошо, что ей не о чем просить.

Ре-патри-ация — поиск нового отечества, но ей было незачем искать новое отечество. Разве может быть у ребёнка два отца — биологически?

Я сошла в ореховый сад посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатовые яблоки

Она шла по белому городу и улыбалась, Игорю тогда показалось, будто солнце превратило её волосы в золотой ореол. Как нимб, заворожённо подумал он.

Это будет наш секрет, сказала ей Стена, это будет наш секрет, кивнула она.

— Вы посмотрите на крестец… там пролежень — до кости. Она страдает. У вашей бабушки нереальная сила воли, но ни одно тело не может выдержать такой боли. Врач выписал рецепт. Пластырь с наркотиком не поможет, нужно что-то большее. Она должна уйти в мире, понимаете?

Медсестра чеканила слова, будто отсчитывала сдачу медными монетками. Раз, два, пять. Она знала своё дело.

Она была права. За закрытой дверью комнаты лежала бабушка, самый дорогой им человек, — и бабушкино тело невыносимо страдало. Да, морфин — билет в один конец, но разве вся жизнь не ведёт в единственном направлении?

Хлопнула дверь. Медсестра ушла.

Они посидели немного. Лиля вздохнула и взяла рецепт.

— Я схожу в аптеку.

Рита кивнула, Артём встал.

— Я проверю, как она. Вдруг уже…

Не было нужды заканчивать фразу.

Ветер развевал занавески, в комнате что-то неуловимо изменилось. Цветочный аромат наполнил пространство, закатный свет был повсюду — в каждом углу, на кружевной салфетке под телевизором, на вышитой подушке, на золочёной раме картины.

Мёд и молоко, почему-то вдруг подумал Артём, мед и молоко под языком твоим — откуда это? Он перевёл взгляд на кровать и застыл.

Там было — не могло быть — не было — нет — он моргнул —

Тело взрослого человека, очертаниями напоминавшее бабушкино, оставило на кровати ямку.

Но — как это могло случиться? — самого́ тела не было.

Бабушки — не было.

Артём беспомощно огляделся. Ветер бросил в окно порцию детского смеха.

Внезапно стало страшно и сладко, ноги подкосились, и Артём рухнул на колени у кровати.

Бельё пахло — не смертью, не разлагающимся телом; незнакомый цветочный аромат стал ещё сильнее.

Так пахнет цветущий миндаль, вспомнил Артём.

Она бежала по белому городу, стекающему с холма, и смеялась, она струилась вместе с ним то вверх, то вниз, она могла проникать в любое помещение, быть запахом — любым, звуком — любым. Она взмыла к персиковым облакам, а потом стала темнотой в щели между золотыми камнями Стены, она чувствовала прикосновения пальцев — взрослых, детских, своих и чужих — во все времена.

Она вернулась, чтобы больше не уезжать, потому что паромы и поезда не нужны перед лицом смерти, нет — перед лицом того, что больше, чем смерть, того, что

…тсс, это будет наш секрет.