Веня встает из-за парты, идет к выходу и слышит, как смеется самый высокий и сильный из хлопцев, Валерка Антоник.

— Партизанка, ха-ха! Точно как на допросе, в рот! Сжевала — и никаких следов! Ха-ха-ха!

Венино сердце бьется чаще и болезненней: злосчастную записку передал ей не кто другой, как сосед Валерки по парте и его кумир Герман Ковальский. «Валеркин властелин» — так говорят про него все интернатовские, и, значит, па Валерке тоже лежит частичка той вины, за которую ее выгоняют из класса… Но опа не оглядывается, сутулясь, стыдясь своего роста, идет к выходу, противная масса во рту вызывает у нее тошноту, так что она ужо почти бежит. Оказавшись за дверями, Веня бросается к жестяной урне, что стоит в углу коридора, — а после, отплевываясь, вытирая ладони замусоленным платочком, садится на подоконник.

Отсюда, со второго этажа, хорошо видна темная полоса дороги, которая ведет от школы к интернату. Ночью выпал снег: белые его пятна плавятся на крышах невысоких домов, стекая вниз тонкими струйками воды. На дороге снег уже весь вытоптан. Недалеко отсюда Балтика, и это от нее ползут густые влажные туманы. Она смягчает морозы, принося взамен дожди, мокрый снег, который забивается в пощербленные проемы, что смотрят, словно бойницы, из стен серых приземистых домов. Улочки в городе узкие, им по нескольку столетий, и каждая машина может обдать пешеходов с головы до ног грязными холодными брызгами.

Вене не хочется выходить на улицу. Не хочется идти домой, в интернат, хотя география у них — последний урок. Но что, если история с запиской не кончится изгнанием Вени, а пойдет дальше? Анфиса Павловна не из тех, кто отступает от своего слова, раз уж она пообещала, что узнает, кто послал записку и к кому, то будет добиваться своего любой ценой. А Веня, ясно, не уступит— лаской еще могла бы что-то выведать у нее Анфиса, угрозами — никогда! Думает она о Валеркином смехе: это он вместе с Германом открещивался и от Вени, и от записки. Но, может, сама Стася признается, что записку Герман писал ей, и отведет грозу от Вени?

Веня терпеливо ждет конца урока, сидя на подоконнике и плечом уткнувшись в серое неприветливое окно.

Слышно, как по водосточной трубе, толкаясь и словно огрызаясь друг на друга, несутся куски льда, выскакивают наружу и с грохотом рассыпаются по тротуару. Ползут минуты, серые и ленивые, как и весь сегодняшний день, и Веня мысленно начинает разговаривать сама с собой, оправдываясь и возмущаясь…

Сидела себе спокойно, никого не трогала, и вот на тебе — вызвала гнев Анфисы. Конечно, ей теперь придется молчать, нельзя выдавать эту влюбленную парочку, которой вздумалось перебрасываться записками на уроках, хотя видятся они с утра и до вечера!

Обида все больше и больше охватывает Веню. И когда звенит звонок, она спрыгивает с подоконника, собираясь с силами для решительного разговора. Вот с журналом под мышкой выходит из класса Анфиса. Ожгла Веню взглядом, отвернулась и побежала дальше, мелькая темными чулками. Вместе с Катей Лагун торопливо проходит мимо Стася Заболоцкая, и вид у нее совершенно безмятежный, так что Веня как-то не осмеливается к ней приблизиться. Идут мимо близнецы Колотушки — обе кругленькие, быстрые, бросают на ходу: «Не горюй, Венька!» Вот наконец из класса выходят Герман и Валерка. Валерка что-то доказывает Герману на ходу, а тот, видно, слушает вполуха, и высокомерно блестят его очки, которые ему прислали родители, уехавшие за границу, — тонкие, в узенькой, похожей на золотую оправе. Веня преграждает им дорогу.

— Герман! Ты… — От возмущения и обиды она не находит сразу нужных слов. — Ты знаешь… знаешь, что у меня последнее предупреждение? Мне Анфиса давно говорила, что если у меня будут тройки или выговоры, то я не поеду со всеми в Ленинград на каникулы! А тут вы со своей запиской!

— Ну что делать, что делать? — разводит руками Герман. — Ну, не съездишь теперь — после соберешься.

— Как это — после?!

— Вот так — после! — включается в разговор Валерки. Он издевательски жмурит глаза: — Зачем ты нам нужна в Ленинграде? Кому ты там нужна?

— Как кому?! — теряется от этой наглости Веня.

— Ну да — кому? — дразнит Валерка.

— Веня, не волнуйся, — говорит Герман. — Поедешь после окончания школы. Отдохнешь здесь без нас, в строю но будешь ходить, как все мы…

Это звучит как оскорбление. Все знают, что Веня давно и упорно мечтает попасть в Эрмитаж. Эта мечта с такой силой завладела ею, что в последнее время Веня стала регулярно учить уроки, почти забросив любимое дело, которому отдается самозабвенно, всей душой, — рисование. Она рисует всюду и на всем — где доведется. Вот и сейчас Герман незаметно скосил глаза на подоконник там вполне могла появиться очередная карикатура, ни которые Венька мастер. Она уже однажды нарисовала на него карикатуру — над рисунком смеялся весь класс, и Герман не забыл той своей обиды. Потому он и не удержался сейчас от торжествующих интонаций. Лицо у Вени побелело, губы задрожали:

— Так вы… вы ничего не скажете Анфисе?

— Мы? — удивляется Герман. — А зачем?

— Как зачем? Почему я должна за вас отвечать?

— Кому-то же надо отвечать, — усмехается Валерий. — Пойми, ведь не меня же поймали — тебя. Ты не смогла сделать довольно простого дела.

— А Стася? — задает Веня последний, глупый, как она сама понимает, вопрос.

— А что Стася? — пожимает плечами Герман. — Ее ты вообще не впутывай сюда. Если бы погорела Стася…

— То в поездку не взяли бы ее!.. — договаривает Веня.

— Может быть. Но Стасе «гореть» нельзя.

— А мне можно?

— Тебе можно.

— Почему?

— Потому что тебе Анфиса простит. Посмотришь, она никому ничего не скажет.

По глазам друзей Веня видит, что они чего-то недоговаривают, но именно это, недоговоренное, и придает их глазам усмешливый блеск и уверенность в том, что все, о чем здесь толкуется, — непреложная истина.

— Почему это Стасе она не простит?

— Ой, не могу! — вздыхает Герман. — Валерка, я не могу с нею говорить. Скажи ты ей всю правду, раз она так настаивает.

— Потому, — насмешливо блестя глазами, но сохраняя на лице серьезность, говорит Валерка, — что ты не Прижит Бардо, потому тебя и любит географичка. Она же, глядя на тебя, душой отдыхает, Пика, что не одна она такая страшненькая… Ну что, все еще не понимаешь?

Веня наконец понимает. Но обида эта такая неожиданная, несправедливая, что она, задохнувшись, словно ее ударили в