окончательно захватила полусонного солдата и помчала его в страну ярких нелепостей… Вот он, Василий, на белом коне несется в бой с японцами… Японцы же не те, настоящие, — какие-то другие, страшные подлецы и трусы… Он рубит их направо и налево… Кругом трупы, трупы, трупы… Наконец — бой кончен, крепость взята. Седой генерал подходит к нему и говорит:

— За молодецкую отвагу и службу его величество возводит вас в енаралы!..

И вот, «енарал» Пантелеев едет в Питер представляться царю. Везут его в отдельном вагоне… Приезжают в Питер… Дворцы, блеск, гром, музыка… Царь подходит к Василию и говорит:

— Так как ты мой верный слуга, то жалую тебя генерал-аншефом…

Ночь тиха и черна, как могила. Лагерь спит мертвым сном. В одной из палаток, храпя и посвистывая, крепко зажав в кулак окурок папиросы, сладким сном спит «генерал-аншеф» Василий Пантелеев.

II

На другой день, по обыкновению, солдат разбудили рано. Солнце еще плавало на черте горизонта неярким, блестящим диском, согревая воздух, застывший в ночной свежести. Везде блестела роса, прохватывало холодком. Пожимаясь и потягиваясь выходили солдаты, кто — закуривая папиросу со сна, кто — умываясь «изо рта» возле песчаных дорожек, проведенных у палаток.

Проснувшись, Василий долго потягивался и думал о том, что он будет делать сегодня. Ротный день был распределен заранее, и Василию, желавшему получить сегодня возможность погулять в городе, нужно было подумать, кого бы попросить пойти вместо себя в караул, так как на очереди его рота была караульной. Выбор был невелик; ввиду многочисленности караульных постов всего два ефрейтора оставались дома. Но ни один из них не согласился бы взять на себя чужую обязанность не в очередь — без угощения, или, по крайней мере, без гарантий, что такое угощение состоится в недалеком будущем. Поэтому Василий сообразил: сколько он может истратить на заместителя из денег, выданных ему вчера фельдфебелем в награду от полкового командира. Денег было 5 рублей, но Василий сам был намерен устроить себе сегодня угощение «как следоват»… Поэтому полтинник показался ему достаточной суммой для того, чтобы купить свободу на один день. Сомнения же насчет того, что ефрейтор Гришин, собака и питух — соблазнится выпивкой — у Василия не было. Поэтому, умывшись, он направился прямо в батальонный буфет.

Серый, деревянный сарай, где продавали чай, сахар, калачи, пиво и водку, был почти еще пуст, только двое-трое посетителей жадно прихлебывали горячий напиток. Спросив чаю и баранок, Василий подумал, что хорошо бы вот сейчас написать письмо домой и сообщить в нем, что он сейчас такое и как ему вообще хорошо живется.

В это время вошел Гришин, худощавый брюнет, подвижной, с веселыми и быстрыми глазами. Увидав Василия, он подошел к нему и, шутливо обняв его за плечи, воскликнул:

— Унтер-офицер! А нашивки где? Нашивки, брат, нашей сегодня же беспременно!.. Потому — кто-ненабудь обшибется и чести не отдаст… Ступай к буфету, бери тесьмы на две копейки, а я тебе пришью!

— Я и сам пришью, — ответил Василий, досадливо освобождаясь от рук Гришина. И затем, приняв небрежный и скучающий вид, добавил:

— Чай, не в нашивках дело… Тебе вон, к примеру, и нашить нашивки, так все одно, начальство снимет. Потому — не заслужил.

— Ах, едять-те мухи!.. — воскликнул задетый ефрейтор. — Да ты, ваше унтер-офицерскородие, давно ли щи-то лаптем хлебал? А то ишь: с бабами воевал, а тоже: я — не я! С бабами воевать, брат, всякий сможет…

— Ты не говори этого, не моги говорить, — произнес Василий мягко и сдержанно, хотя кровь у него уже начинала ходить ходуном. — Начальство, брат, больше нашего знает, заслужил кто, или не заслужил! А насчет того, что я, к примеру, с бабами воевал, так уж это можно и совсем оставить…

Ему хотелось сказать что-нибудь значительное и сильное насчет службы и долга, сказать сердито и зычно, как это говорит батальонный командир, и как его, Василия, еще молодым солдатом учили на уроках «словесности». Но слова, нужные ему, не шли на ум, и он, пожевав губами, обиженно откинулся на спинку стула. Гришин посмотрел на него широко раскрытыми глазами и расхохотался.

— Ах ты… фря! — выпалил он. Вслед за тем его уже можно было видеть у стойки, где, пожимаясь и гримасничая, он сделал «опрокидон». Через минуту он был уже у стола, где пили чай, и громкий, раскатистый хохот солдат, сопровождаемый взглядами в сторону Василия, давал понять, что там прохаживаются на его счет.

Потеряв терпение и желая несколько замаскировать замешательство, молодой унтер подошел к буфетчику, тоже солдату, и спросил у него лист почтовой бумаги, конверт и семикопеечную марку. Он решил, что зубоскальствующая компания перестанет смеяться, когда увидит его серьезного, пишущего письмо. Взяв старую чернильницу, в которой плавали мухи, и заржавленное перо, он присел к столу, обмакнул перо в чернила и вывел крупным кривым почерком:

«Дорогой тятенька и дорогая маменька! — Подумав, он вздохнул и продолжал:

Во первых строках моего письма прошу вашего родительского благословения, которое навеки ненарушимо, и посылаю вам с любовью и почтением низкий поклон. И еще уведомляю вас, тятенька и маменька, что мое начальство очень мною довольно, почему меня произвели младшим унтер-офицером. А еще были мы в **-ской губернии на усмиренин бунтов, и жили мы там в большой опасности. А тамошние мужики пошли на экономию и много повыжгли, а хлеб весь растащили и скотину поубивали. А за то начальство их малость пощипало, и так мужиков пороли, что они и теперь без задних ног. А которые зачинщики — тех расстреляли и дома их пожгли…»

Медленно, тяжело пыхтя и кривя губы, помогая языком, глазами и ушами, Василий выводил слово за словом. Дописав до того, как они жгли крестьянские дома, он задумался и посмотрел в потолок. Ему хотелось описать случай, за который он получил денежную награду и повышение, описать так, чтобы ни для кого не было сомнения в том, что его усердие и старание заслуживают всеобщего почета и преклонения. Поэтому он стал сочинять то, чего не было.

Дальше он писал так:

«И еще, дорогой тятенька и дорогая маменька, пришлось мне подступить к бунтовщикам, что в избе сидели запершись. Начальство им велело сдаваться, а они супротив того стали из окон стрелять и близко никого не пускали. А я, перекрестясь, пошел с охотниками и стали залпы из ружей давать. И много ихнего брата поколотили, а меня чуть не убили, четыре пули около головы пролетело, но вашими молитвами бог спас. А