Около двух часов ночи из-за кустов заблистал костер, и мы очутились на вершине горы, представлявшей собой круглую площадь. Кругом высоко и мрачно торчали пики Балкан, но на плоскости, куда мы въехали, ярко горел огонь. Казаки спали вокруг костра, лошади их стояли, пережевывая сено, а горевшее пламя освещало высокий деревянный столб на каменном пьедестале с высоко развевающимся белым флагом. Мы первым делом бросились к столбу и при помощи света костра и спичек прочли следующую вырезанную на столбе надпись: «30-го июня 1877 г. Переход генерала Рауха с коннопионерным дивизионом через Балканы. 4 тыс. фут. н. п. м.». Далее следовали фамилии офицеров, перешедших Балканы с генералом Раухом. Мы были на перевале. По шуму и направлению ручьев, текущих по обеим сторонам горы, на которой мы находились, мы догадались, что тут месторазделение горных потоков, из которых одна часть течет на южную сторону Балкан, другая – на северную.

Измучившись сами порядком в этот день, усталые и голодные, мы особенно чутко почувствовали в этом столбе нечто родное, как будто и мы были участниками победы, одержанной над Балканами, в память которой стояла тут простая, полуотесанная деревянная колонна с развевающимся белым флагом. Это чувство – чувство какого-то довольства, радости, скажу, гордости приободрило нас до того, что Пелисье, который едва шевелил языком от утомления, смог высказать глубокомысленное замечание, что в этой колонне для него заключается «весь синтез настоящей кампании». Казаки при нашем приближении повскакали на ноги, угостили нас хлебом. У Ла Мотта отыскалась внезапно коробка сардин; мы заварили чай и, таким образом поужинав, решили скорее спать. Но спать вообще, не только скорее, было весьма трудно. На вершине горы дул резкий ночной ветер; ни домика, ни хижинки не было кругом на десять верст расстояния; приходилось мастерить себе постель на открытом воздухе и при весьма скромных постельных принадлежностях. Я положил на голую землю кожан, под голову – седло, укутался в свое форменное пальто и расположился заснуть à la belle étoile.[1]Спутники мои сделали то же самое. С непривычки спать на открытом воздухе только дремалось, а не спалось, и мы все поднялись в пять часов утра со своих неудобных постелей. Заварили снова чай; Дик Лонлей срисовал колонну, а часов в семь мы уже оседлали лошадей, запрягли наш передок и готовы были снова двинуться в путь.

В семь же часов прискакал казак из Тырнова и объявил казачьему посту на перевале, что по всей дороге приказано снять посты и казакам вернуться в Тырново. Тут же мы узнали, что от перевала и вплоть до передового отряда сторожевых постов уже более нет. Вместе с тем казаки на перевале не сумели объяснить нам, как далеко находится передовой отряд: быть может, он находится верст за сорок, быть может, еще дальше. Я и И. поняли тут, что с этого момента и до неизвестного места, где находится передовой отряд, дорога наша ничем не обеспечена. Положение могло сделаться весьма неприятным. Но делать было нечего, нельзя же было ворочаться назад и сознаваться в трусости, в особенности после полуторадневного тяжелого путешествия. Я и И. решили скрыть от наших спутников-иностранцев настоящее положение дела из боязни, чтобы те не вздумали вернуться назад в Тырново вместе с последними уходящими с перевала казаками. Сели снова на лошадей, и я взял на свою ответственность казака с перевала с тем, чтоб он не разлучался с нами до тех пор, пока мы не отыщем передового отряда генерала Гурко, где бы этот отряд ни находился. Мы выехали с перевала в 7.30 утра, на южную сторону Балканских гор, по крутому каменистому спуску, ведущему к руслу неглубокого ручья, по дну которого проходила дальнейшая дорога. По бокам стоявшие горы сдвигались все ближе к дороге, становились угрюмее и казались дикими; густой лес покрывал их от подошвы до верха. Мы двигались по дну довольно широкого, но неглубокого ручья, по берегам которого стеной разрослись кусты и деревья, так что путь наш представлял бесконечно суживающуюся аллею. В 10 часов солнце стало уже порядком припекать, и прохлада ручья, и тень нависших кустов и деревьев были как нельзя более кстати. Лошади то и дело наклоняли головы, втягивая в себя холодную воду горной речки; всадники часто слезали с коней, чтоб утолить жажду, так как в узкой, сжатой горами дороге по ручью становилось душно. Меня и И. ни на минуту не покидали смутная тревога и беспокойный вопрос: где наш отряд и когда мы его догоним? Где только позволяла дорога, мы погоняли лошадей и ехали крупной рысью, стремясь поскорее выбраться из гор. Несчастный Ла Мотт, который, кажется, первый раз в жизни ехал верхом, представлял печальную фигуру в английском седле и беспрестанно бранился и извергал бесчисленное количество самых разнообразных французских jurons,[2]не понимая, куда мы спешим по такой палящей жаре и по такой несносной дороге. Часов около 12 дня мы свернули от ручья в сторону и стали подниматься по крутому подъему; ручей глубже и глубже уходил вниз, а горы сдвигались все ближе. Мы были у входа в Хаинкиойское ущелье. Ущелье это страшно: на пугливом коне опасно по нему ехать, дорога так узка, что два всадника едва-едва могут проехать рядом – наш передок занимал как раз всю дорогу.

Справа у нас была пропасть, на дне которой широкий ручей казался узкой струйкой; за пропастью вздымались высочайшие горы; слева стеной стояли неприступные каменистые глыбы, высоко поднимавшиеся под самое небо. Ущелье было узко, дико и как-то подавляло нас, стесняя дыхание. Несколько человек болгар попались нам навстречу с навьюченными лошадьми, и на наш вопрос «где находится генерал Гурко?» объяснили, что Гурко ушел очень далеко, что Казанлык взят нашими войсками и что до Казанлыка остается еще верст 40–50. При выходе из ущелья мы встретили еще более многочисленную партию болгар, человек тридцать с женщинами и детьми, которые только и делали, что повторяли:

– Турци, турци, много турци!

В эту минуту мы выезжали из Балканских гор в Казанлыкскую долину. После узкого ущелья, стеснявшего дыхание и кругозор, перед нами развернулась просторная картина: широкой лентой лежала перед нами зеленая равнина, окаймленная вдали горами, тонувшими в голубоватом освещении. Столбы дыма там и сям по равнине обозначали горящие турецкие деревни, а налево от нас из-за зелени деревьев выглядывала красиво расположенная деревня Хаинкиой; к этой деревне мы и повернули наших коней. От Хаинкиойского ущелья до деревни оставалось всего версты четыре, и мы поехали шагом под лучами сильнейшего солнца. По дороге то и дело встречались болгары, которые снимали шапки и кланялись в пояс и до земли, умоляя, как мы могли понять, защитить их от турок. В особенности меня поразила фигура одного священника, который выбрался из Хаинкиой в горы вместе со своими прихожанами: он весь дрожал как в лихорадке, а рядом с ним, низко нам кланяясь и сняв шапку, старик болгарин показывал нам еще свежую рану на голову, говоря, что эта рана сегодня нанесена ему турками.

Из расспросов этих спасающихся в горы от страха перед турками болгар мы могли понять, что отряд генерала Гурко ушел из Хаинкиой два дня тому назад, что в горах теперь показались башибузуки и угрожают жителям Хаинкиой; жители в страхе бегут в горы по направлению к Тырнову, забирая с собой только ручной багаж. Положение наше становилось критическим. До отряда Гурко оставались сутки, а может быть, и более пути. Башибузуки могли появиться каждую минуту, и что мог бы сделать против них наш маленький отряд в семь человек, вооруженных только пистолетами, да еще один казак, вооруженный как следует. Лошади наши утомились, и мы не могли бы даже ускакать от конных башибузуков, наконец турки могли подсторожить нас из-за какого-нибудь куста. Хорошо еще, думалось мне, если убьют моментально, а то попадешься к ним в руки, они начнут мучить и еще надругаются над нами, отсекая по частям руки, ноги, уши, как они делают с пленными. Придется, думалось мне, самому пустить себе пулю в голову, как скоро положение сделается безысходным.