теперь с трудом можно было узнать наглого и самоуверенного холопа боярина Бориса Салтыкова Семку Грязнова по кличке Заячья губа. Он похудел, осунулся и словно бы высох, как вяленый лещ на солнце. Одежда превратилась в рубище и дурно пахла. Неопрятная борода свисала клочьями, кожа пожелтела и сморщилась. На тощей, грязной шее под судорожно двигающимся кадыком багровел большой рваный рубец – след от зубов боярина Салтыкова, едва не отправившего его на тот свет.

Семка пугливо жался на стуле, по-бабьи подгибая под себя ноги. Всем своим видом он хотел казаться маленьким, незаметным, вызывающим к себе жалость и сочувствие. Впрочем, эта бесхитростная уловка не могла ни смутить, ни разжалобить его собеседника, никогда не отличавшегося трогательной чувствительностью или каким-то особенным человеколюбием.

За узким столом, больше похожим на высокую лавку, уставленную склянками с порошками и разноцветными жидкостями, сидел, кутаясь в засаленный овечий кожух, накинутый поверх дорогого бархатного охабня, начальник Аптекарского приказа, кравчий с путем[1] Михаил Михайлович Салтыков, младший брат пребывавшего ныне «в заточении необратном» в одной из дальних деревень боярина Бориса Салтыкова.

Был Михаил почти точной копией Бориса, с той разницей, что всего в нем казалось меньше, чем в старшем брате. Стати, роста, страсти. Кажется, во всем он уступал опальному боярину, но люди, знавшие обоих братьев, ежели кто вздумал бы при них утверждать подобное, скорее всего только многозначительно ухмыльнулись, ибо знали, что по части хитрости и коварства не было при дворе человека искушеннее Михаила Салтыкова. Спесивый и надменный Борис в этих темных сторонах человеческой души проигрывал младшему брату безоговорочно.

Михаил вертел в руках склянку из синего стекла, со смешанным чувством любопытства и презрения поглядывая на дрожащего Семку.

– Слюни подбери! – произнес он холодным и тяжелым как свинец голосом. – Верещишь, словно кликуша на базаре! Смотреть противно!

– Милостивец! Благодетель родненький! – завыл Семка, пуще прежнего всхлипывая и вытирая опухшее лицо грязным рукавом исподней рубахи. – Христом Богом молю! Вели своим людям не пытать меня более! Я все, что знал, рассказал. За что ироды окаянные тело мое терзают? Нет больше мочи терпеть такое живодерство! Не виноват я ни в чем!

Михаил скривил рот в изуверской ужимке, обозначавшей у него улыбку, и зловещим полушепотом спросил:

– Значит, говоришь, не виноват и все без утайки рассказал?

– Как на духу, соколик! Вот тебе крест! – встрепенулся Семка и неловко перекрестился разбитыми пальцами.

– Верю. Верю тебе, Сема! – поспешно махнул рукой Салтыков.

Голос его звучал по-отечески успокаивающе.

– Больше тебя здесь пальцем не тронут. Слово даю! А вот с виной огорчу. Невиноватых у нас здесь не бывает. Ты помни это, Семен!

Михаил обернулся и приказал стоящему за его спиной молчаливому как тень лекарю, одетому на иностранный манер:

– Дай ему пить.

Лекарь, не произнося ни слова, учтиво поклонился, показав безобразный горб на левой лопатке, тщательно и безуспешно скрываемый под широкими складками старомодного пансерона[2], набитого для пышности пучками хлопка и пакли. Он взял со стола небольшую липовую ендову, наполненную водой, и протянул ее Грязному. Семка дрожащими руками схватил сосуд и жадно припал опухшими губами к его наполовину обломанному деревянному носику. Кадык судорожно двигался в такт «хрустящим» глоткам, вода текла по шее за ворот сорочки, оставляя на ней мокрые следы. Пил он долго и жадно, замочив не только рубаху, но и штаны.

Закончив наконец, Семка, блаженно улыбаясь, откинулся назад и неожиданно поймал на себе внимательный взгляд Салтыкова.

– Ну как? – спросил заботливый вельможа. – Хороша у нас водичка?

– Ох! – оскалил Грязной свою заячью губу в жутковатой улыбке. – Сладкая как мед! Спаси Христос, боярин!

– Не по чину величаешь, кадильщик, – улыбнулся Михаил одними губами.

Взгляд его стал колючим и пронзительным. Спросил:

– Еще пить будешь?

– Благодарствуйте, Михаил Михайлович, не откажусь, пожалуй, еще от одной! – ответил Семка, распрямляя плечи и протягивая пустую ендову иноземному лекарю. – Налей, басурманин!

В этот момент глаза его неожиданно помутнели, из рта, пузырясь, потекла обильная желтая пена. Семка схватился за горло, в кровь раздирая его ногтями. Из глотки вместе с утробным клокотанием наружу вырвались звуки, больше похожие на рев туманного горна. Наконец тело его обмякло, он откинулся назад и безвольно, как мешок брюквы, свалился спиной на каменный пол подклети. Ноги Грязного еще пару раз взбрыкнули ретиво, и все закончилось.

Салтыков мрачно посмотрел на скрюченный труп Семки и перевел взгляд на невозмутимого лекаря.

– Ты чего, тюлень чухонский? – зарычал он, свирепо вращая глазами. – Чего наделал? Обещал ведь медленно и незаметно!

Лекарь в ответ только безразлично развел руками и произнес с ужасным акцентом, с трудом подбирая нужные слова:

– То был опыт… попытка… в следующий раз будет лучше!

Горбун многозначительно поднял вверх указательный палец и веско добавил по латыни:

– Experientia est optima magistra![3]

Обескураженный и раздраженный Салтыков в ответ только злобно плюнул себе под ноги, процедив сквозь зубы:

– Смотри, эскулап, дождешься! Когда-нибудь я тебя самого заставлю это пойло выпить. Для опыта!

Михаил одним движением плеча скинул на пол ненужный уже кожух и направился к выходу.

– Прибери здесь за собой и готовься к дальней дороге. Пришло время кое-кому познакомиться с твоими снадобьями, чухонец!

Вельможа вышел за дверь, оставив лекаря стоять над телом мертвого Семки в глубоком раздумье об услышанном.

Глава вторая

Салтыков быстрым шагом поднялся по узкой лестнице в верхние клети приказной избы. Из закрытого потайной дверью от постороннего взгляда присенья он прошел в переднюю, соединенную арочным проходом с большой горницей, служившей одновременно кабинетом и приемной. В комнате за широким столом, покрытым изрядно полинявшим от времени красным сукном, заляпанным чернилами, сидел маленький чернявый человек с острой козлиной бородкой, одетый в простую однорядку песочного цвета. Звали человека Вьялица Потемкин. Был он известным и уважаемым в Москве иконописцем. От него, как от любого богомаза, всегда соблазнительно пахло левкасом и масляным лаком. Впрочем, основным промыслом Потемкина являлась отнюдь не иконопись. Служил он подьячим двух приказов, Аптекарского и Иконного. На службе был неприметен и решительно незаменим. О таких людях говорили, что на них Земля держится.

Увидев вошедшего в комнату начальника, Вьялица отложил в сторону документ, над которым трудился с самого утра, и, засунув гусиное перо себе за ухо, по-деловому, без лишней казенности в голосе произнес:

– Ну, Михайло Михайлович, заждался тебя, право слово!

– Дела были! – нехотя буркнул под нос Салтыков, но все же поинтересовался у подьячего: – А в чем дело? Почему спешка?

– Отписку пишу для Государя, – показывая рукой на отложенный в сторону лист бумаги, произнес Потемкин. – Читать будешь?

Михаил утомленно посмотрел на подьячего и досадливо поморщился.

– Это важно?

– Да как сказать? – пожал плечами степенный и рассудительный Потемкин. – Не особенно.

– Тогда рассказывай, и покороче! – кивнул головой Салтыков и, присев на лавку у входной двери, приготовился слушать.

Вьялица дипломатично улыбнулся, покряхтел, прочищая горло, и произнес тихим размеренным голосом, словно требник читал:

– Пишу, значит: «Великому Государю Царю и Великому Князю Михаилу Федоровичу, всея Руси Самодержцу Владимирской, Московской, Новгородской…»

– Нет-нет! – всполошился Салтыков, ерзая на лавке. – Это пропусти. Давай сразу по существу!

Сбитый с толку Потемкин некоторое время молчал, разыскивая утерянную мысль, после чего продолжил все тем