Поначалу, сразу же после приезда на эту заброшенную ферму, мать писала мне регулярно, описывая прелести тамошней уединенной жизни, красоты природы, гостеприимство и доброжелательность местных жителей. Если в ее письмах и присутствовали намеки на то, что на самом деле все обстоит не совсем гладко, то они были настолько завуалированными и туманными, что я их не заметил. Но по мере того, как шли недели, письма ее становились все короче, а восторженность постепенно угасала. Я счел это хорошим знаком. Мама наверняка приспособилась к окружающей действительности, быт ее наладился, и у нее просто не оставалось лишнего времени. И вот экран вспыхнул ее последним письмом ко мне: «Даниэль!»

И больше ничего — лишь мое имя и восклицательный знак. Тогда я, помнится, быстро настрочил ей ответ о том, что наверняка случился какой-то сбой, что ее письмо дошло до меня не полностью, и не могла бы она отправить его снова. Почему-то я сразу решил, что электронное письмо, содержащее одно-единственное слово, — несомненная ошибка. Мне и в голову не пришло, что это мог быть крик о помощи.

Я просмотрел всю нашу переписку. Мысль о том, что я был слеп и что-то упустил, не давала мне покоя. Однако даже при повторном прочтении каких-либо характерных признаков, красноречиво свидетельствующих о странностях или причудах в поведении матери, я не заметил; стиль ее изложения оставался правильным и строгим. Писала она, кстати, по большей части на английском, поскольку я, к стыду своему, благополучно забыл почти все шведские слова и выражения, которым она научила меня в детстве. К одному из писем она прикрепила два больших приложения — фотографии. Я наверняка видел их раньше, но сейчас смотрел на них так, словно увидел впервые. Вот на экране возникла первая — унылый сарай с проржавевшей железной крышей, серое небо и трактор, стоящий неподалеку. Увеличив изображение, я разглядел в стеклах кабины отражение фотографа, им была мать, но вспышка заслоняла ее лицо, и казалось, будто голова ее взорвалась острыми лучиками ослепительного белого пламени. На втором снимке был запечатлен мой отец — он стоял возле жилого дома и разговаривал с каким-то высоким незнакомцем, очевидно, не подозревая о том, что его фотографируют. Сделанный издалека, снимок походил скорее на разведывательный кадр, чем на семейную фотографию. Обе как-то не укладывались в сельскую идиллию, хотя тогда я, разумеется, не придал этому значения, написав, что буду счастлив приехать к ним и увидеть все своими глазами. Это была ложь. Я вовсе не хотел никуда ехать, и уже несколько раз откладывал свой визит, перенеся его с начала лета на конец, а потом и на раннюю осень, сославшись на какие-то вымышленные и нелепые обстоятельства.

Настоящая же причина задержки заключалась в том, что мне было попросту страшно. Я до сих пор не сказал родителям, что живу с партнером и что мы с ним знакомы вот уже три года. Корнями обман настолько далеко уходил в прошлое, что я убедил себя в том, что не смогу признаться в нем, не причинив непоправимого вреда нашей семье. В университете я встречался с девчонками, мои родители готовили для них обеды и ужины, выражая одобрение моему выбору — девушки были красивы, остроумны и общительны. Но, когда они раздевались, пульс мой не учащался, и сексом с ними я занимался так, словно выполнял какую-то повинность, уверяя себя в том, что не являюсь голубым, раз доставляю им удовольствие. И только уехав из дому, я набрался смелости взглянуть правде в глаза, признавшись во всем своим друзьям, за исключением отца и матери, — но не от стыда, а из благонамеренной трусости. Мысль о том, что я могу разрушить воспоминания детства, приводила меня в ужас. Родители мои из кожи вон лезли, чтобы оно было безоблачным, они шли на жертвы, они принесли торжественную клятву неизменно сохранять спокойствие, дабы уберечь меня от переживаний, и преуспели в этом, не сорвавшись ни единого раза, и я любил их за это. Узнав правду, они наверняка бы сочли, что потерпели самое разгромное поражение в своей жизни. Они бы решили, что я обманывал их и изворачивался. Они бы изводили себя подозрениями, что я чувствовал себя одиноким, униженным и оскорбленным, тогда как на самом деле ничего подобного не было. Юность далась мне легко. Я вприпрыжку перескочил от детства к взрослой жизни — мои соломенные волосы лишь слегка потускнели, а голубые глаза так и вовсе не утратили своей яркости, и смазливая внешность принесла мне незаслуженную популярность. Все эти годы я бездумно плыл по течению, и даже собственная тайна не доставила мне особенных душевных терзаний. Я просто не думал о том, хорошо это или плохо. В конце концов я убедил себя, что не вынесу, если родители усомнятся в искренности моей к ним любви. Это было бы чудовищной несправедливостью по отношению к ним. Я буквально слышал, как говорю с нотками отчаяния, сам не веря собственным словам:

— Но это же ничего не меняет!

Я был уверен, что они примут моего партнера с распростертыми объятиями и обрадуются, как радовались всему, что случалось с ними хорошего, но при этом в душах у них поселится тоска. Воспоминания о прекрасном и безупречном детстве рассыплются прахом, и мы будем оплакивать их так же, как оплакивали бы кончину человека, которого любили всем сердцем. Поэтому настоящая причина, по которой я без конца откладывал поездку в Швецию, заключалась в том, что я пообещал своему партнеру, что во время нее непременно расскажу родителям правду и, после стольких лет, назову им имя своего возлюбленного.

Когда в тот вечер Марк вернулся домой, я сидел за компьютером и выбирал подходящий рейс в Швецию. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он заулыбался, решив, что наконец-то время лжи и недомолвок закончилось. А я не успел упредить его, в результате чего мне пришлось поправить Марка, прибегнув к эвфемизму, которым воспользовался отец:

— Моей матери нездоровится.

Мне было больно смотреть, насколько обескуражен Марк, пытаясь скрыть свое разочарование. Он был на одиннадцать лет старше меня, ему только что исполнилось сорок, и эта квартира принадлежала ему, став приятным побочным следствием прочих успехов, достигнутых им на поприще корпоративной юриспруденции. Я изо всех сил старался не отставать от него, взяв за правило платить за аренду столько, сколько мог себе позволить. Но, по правде говоря, позволить себе я мог очень немного. Я работал внештатным дизайнером в компании, занимавшейся устройством садов на крышах, и потому платили мне только после выполнения конкретного заказа. Разразился очередной экономический кризис, и клиенты не выстраивались к нам в очередь. Что нашел во мне Марк? Подозреваю, ему нравился семейный уют, в создании и поддержании которого я считал себя экспертом. Я, например, никогда не спорил с ним. Никогда не устраивал сцен. Подражая своим родителям, я старался превратить наш дом в убежище, где можно было отдохнуть от мира. В течение десяти лет Марк был женат на женщине, но в конце концов все закончилось разводом. Расстались они врагами. Его бывшая супруга обвинила Марка в том, что он украл лучшие годы ее жизни, а она лишь зря растратила на него свою любовь и теперь, приближаясь к сорокалетнему возрасту, уже не сможет найти себе настоящего мужчину. Марк признал ее правоту, и чувство вины тяжким грузом легло ему на плечи. Иногда мне казалось, что он не избавится от него до конца своих дней. Я видел его фотографии в молодости — полный юношеской самоуверенности, он прекрасно выглядел в дорогих костюмах, поскольку много времени проводил в спортивном зале, обзаведясь широкими плечами и впечатляющими мускулами. Он ходил в стрип-клубы и устраивал холостяцкие вечеринки для коллег, громко смеялся и жизнерадостно похлопывал их по спине. Но все это, как и смех, осталось в прошлом. Во время развода его родители встали на сторону бывшей жены, а отец буквально возненавидел его. Они больше не разговаривали. Его мать, правда, присылала нам поздравительные музыкальные открытки на Рождество — словно хотела поддержать, но не знала как. Отец его, впрочем, никогда их не подписывал. Иногда я спрашивал себя, уж не видит ли Марк в моих родителях возможность искупить свою вину. Само собой разумеется, он имел полное право надеяться, что они станут частью его жизни, и смирялся с тем, что этого до сих пор не случилось, только потому, что понимал: не добившись того, чтобы я заявил им о наших отношениях сразу, теперь он не мог предъявить ко мне каких-либо претензий. Очевидно, подсознательно я этим воспользовался, поскольку это избавляло меня от необходимости действовать. Я вновь и вновь откладывал правду до лучших времен.