Когда мы поселились вместе, я выставила только одно требование — личную ванную. Я обожаю одиночество, обожала всегда: мое первое детское воспоминание восходит к тому дню, когда я не разрешила матери одевать меня. Фабрис сразу же оценил все значение этого стратегического пункта. Мы проводим вместе все дни и большинство ночей, но самые свои важные разговоры он приберегает именно для моей ванной. Я как раз стояла там перед зеркалом, подводя глаза, когда он вошел и присел на краешек ванны. Как обычно, он начал осторожно, издалека. Кто же интересовал его на сей раз? Некая Аника, юная шведка, поступившая в наше агентство две недели назад. Он хотел знать ее завтрашнее расписание. Я ответила с металлом в голосе:

— Она выступает вместе с Линдой.

— Евангелистой?

— Нет, с Линдой Дюпон… Ну что ты спрашиваешь! Конечно, с Евангелистой!

— Сколько ей лет?

Обычно на такой вопрос я отвечаю: «Ей 17, но скоро исполнится 25». Это чтобы сразу заткнуть рот ассистентам Готье, Сен-Лорана, Монтаны и прочих кутюрье, которым на самом деле глубоко плевать на возраст наших ходячих вешалок, — после дефиле они на них и не взглянут. Но Фабрис — дело другое. Этот изысканный трус надеялся реализовать свое право первой ночи, но никогда не осмелился бы сделать это без молчаливого согласия хозяйки агентства, то бишь меня. Для этого у нас существовала условная фраза: «Она совершеннолетняя», и все было ясно. Что ж, девочка и правда была совершеннолетней, я это сообщила, он улыбнулся, я поняла, а он понял, что я поняла. Нам следовало бы сменить тему.

Но Фабрис гнул свою линию. Эта Аника не выходит у него из головы. Он считает, что у нее облик Клаудии (Шиффер, разумеется). В конце концов его мечтания вслух достали меня:

— Ну конечно, она вылитая Клаудия. При условии, что ты сузишь ей ноздри на три сантиметра, расширишь глаза на пять, окрасишь их в голубой цвет, подошьешь верхнюю губу и подрежешь уши. А заодно накачаешь силикона в груди и прибавишь сантиметров десять роста.

Мысли Фабриса, укрытые под броней осторожной лжи, медленно меняли ход. Ему не терпелось перепихнуться с юной шведкой, но это требовало некоторых предосторожностей. Он чувствовал, что рискует меня разозлить. Однако я успокоила его, с милой улыбкой выставив вон из ванной. Этот прием у Dior настраивал меня на снисходительный лад. У Джанфранко (Ферре), как у Черчилля, очень простые вкусы: он любит все самое лучшее. Он принимал гостей на крыше Института арабского мира, напротив Нотр-Дама, с видом на берега острова Сен-Луи. Лично я предпочитаю этот старомодный антураж тусовкам Жана-Поля (Готье), который косит под юношу и по этой причине заставляет людей тащиться в предместье, в какой-нибудь ангар на перепутье шоссе, среди океана автостоянок. И конечно, даже там единственные чернокожие, если не считать охранников, — это Наоми и ее подружки.

Высокая мода представляет собой одну большую семью типа мафиозного клана где все целуются и все друг друга подсиживают. Перед нами, ожидая своей очереди поздороваться с Джанфранко, стояла и тараторила без умолку Элин Уэнворт, знаменитая репортерша из «New York Times». Она воображает себя Карлом Великим: стоит ей явиться на показ и с царственным видом направить стопы в первый ряд, как публика расступается перед ней, точно Красное море перед Моисеем. Но не надейтесь, что она будет писать о звездах высокой моды. Ее интересуют только гениальные дебютанты. И вечно одна и та же песня. После первого дефиле она хвалит дерзость нового избранника, его презрение к законам моды и сногсшибательную фантазию. После второго — восхваляет потрясающий вкус «милого мальчика» в подборе тканей и выдает несколько классических комплиментов, поздравляя его с «заслуженным успехом». После третьего — превозносит его «чувство традиционного стиля», которое проявляется во всем блеске, стоит лишить моделей тех безумных аксессуаров, которые оживляют их наряды. После четвертого комментирует тоном «прощания в Фонтенбло»[3]эволюцию «молодого художника, тяготеющего к шаблонам». Ну а после пятого напрочь забывает своего Маленького Принца, ставшего взрослым. При этом ее продолжают побаиваться все остальные, ибо временами она без всякой причины и повода, просто чтобы не терять формы, может обрушиться и на известных мэтров моды. И это не проходит незамеченным: уже через неделю американские оптовики на 50% срезают свои заказы. Тридцать лет подряд эта чума отравляет нам жизнь, а ведь ей не меньше шестидесяти пяти!

Древняя, как готический собор, она вдобавок разукрасила себя как средневековую миниатюру. В ее помаде, румянах, жидкой пудре, тенях для век и краске для бровей были представлены все цвета радуги. Мало того, она втиснула свои телеса в платьице, опутанное ленточками, которое при каждом ее вздохе грозило лопнуть по швам. Вдруг она обернулась, увидела Фабриса и расцеловала его, после чего впилась взглядом в кого-то позади нас. Я не выдержала:

— Ты что, ослепла на правый глаз или это я стала невидимкой?

— Ой, прости, милочка. Я смотрела на Рашель, новую топ-модель Монтаны. У нее такие большие глаза.

— Ну можно это назвать и так.

— А ты как это называешь?

— По-моему, у нее просто проблемы с щитовидкой.

Элин соблаговолила улыбнуться, чмокнула воздух в десяти сантиметрах от моей щеки и снова вперилась в Рашель.

— Скажи-ка, зачем она напялила на голову купальную шапочку?

— Это не шапочка, Элин. Это ее волосы, залитые литром геля.

Она захихикала и отвернулась со словами: «Вот злючка»; зная ее, я была уверена, что она запомнит этот диалог и всунет его в свою следующую статейку — отвратную мешанину из сплетен, изготовленную на медленном огне женской зависти.

Наконец нам удалось поздороваться с Джанфранко. У Dior он ходил в маршалах, но при этом ничуть не важничал:

— Ти знаешь, дорогуша, этот Арно… Я ему не довьерять. Я иметь с ним дело все равно как ходить на тонкий льёд.

Он не тешил себя иллюзиями, но пожелал нам приятного вечера. Девушки из службы приема указывали каждому его столик. Фабрис, более предусмотрительный, чем казался внешне, наверняка провел подготовительную работу по телефону: он сидел не со мной, а за столом Аники. Не успела я посмеяться над этой уловкой, как на меня налетела распорядительница церемонии, полька по имени Кароль Пилсудски. Она директриса агентства по связям с общественностью и устраивает целый тарарам из организации порученных ей приемов; при этом она разыгрывает пресыщенную аристократку и раздражает присутствующих сладеньким сюсюканьем, хотя ее режущий, как стекло, голос сразу выдает истинную натуру садистки. В мире моды Кароль знают только под очаровательным прозвищем, составленным из ее инициалов: Пипикака. Вцепившись в мою руку, она шепнула мне на ухо, как на исповеди:

— Я тебя посадила за очень важный стол, там одна из наших самых престижных клиенток, Клеманс Сен-Клод, жена ПГД[4]лабораторий «Пуату», ну тех, где разрабатывают вакцину против СПИДа. Будешь сидеть рядом с фактическим владельцем фирмы, это некий Гарри Сендстер. Будь с ним полюбезней, развесели его. Он может быть нам очень полезен. И тебе тоже.