У Брежнева была небольшая дача совсем рядом с кольцевой дорогой, в Заречье, предоставленная ему как члену Политбюро. Сама скромная дача из всех госдач, внешне совершенно неказистая. Брежнев по характеру не был барином. Подарки охотно принимал, но и сам страшно любил делать ответные подарки — поедет в командировку, так ни одного скромного зам. зав. отделом, ни одну секретаршу без сувенира от себя на память не оставит. И всех выслушает. Очень умел слушать! Всем слова ласковые скажет. Любил выпить в компании, но никогда не напивался до невменяемости, как Ельцин — а так, пил по-русски, «для разогрева души». Острил, сыпал прибаутками. Читал наизусть стихи. Еще с классической гимназии, где он успел поучиться до революции, он знал прекрасно весь Серебряный век русской поэзии. Он замучивал нас стихами, которые прекрасно декламировал. Он вообще был страшно общителен, умел так тебя разговорить, что душу вытягивал. А на телефоне был помешан. Даже дома сидит — начинал обзванивать друзей и знакомых. Всю страну обзвонит, всех первых и вторых секретарей обкомов и видных людей — каждому поддержка. Искал популярности? Да. Но и просто таков был его широкий русский, поразительно коммуникабельный, душевный характер. По духу он был «собирателем» — из тех, вокруг которого всегда куча людей. «Своих» он страшно берег, и недостатком его было, пожалуй, даже то, что он уж слишком опекал «своих». Никак не мог разочароваться в каком-то потерявшем себя человеке — все на что-то надеялся, все хотел дать шанс выправиться. Правда, он порой и подставлял своих крепко. Когда надо было кого-то кинуть в разведку боем — не за себя, ради высших государственных интересов. Так произошло и с Сергеем Семановым.

Вопреки сплетням злопыхателей, Брежнев был скромен в быту. Никаких громадных банкетов за госсчет, как Хрущев, не закатывал. Любил подчеркивать, что он не гений — не Сталин. Что держится, мол, только на умелом политическом балансе. Ордена и золотые звезды принимал со смешком, скорее как елочные игрушки. Он был несостоявшийся актер в душе, театром бредил до конца жизни, вот и в ордена игрался, как в театральный реквизит. Суслов ему, видите ли, внушил, что надо как-то же поддерживать авторитет — что монархи, мол, всегда ходили в мундирах, обсыпанных орденами. Что на Руси иначе тебя царем-батюшкой не признают.

Свою самую скромную дачу члена Политбюро он сохранил за собой, и став Генсеком, — пусть, мол, маленькая, но зато удобная, от Москвы в пяти минутах, людям до меня легко добраться. На ней Брежнев очень любил принимать людей — не на показуху, не на разгул, а потолковать — разных, как можно более широкий круг, чтобы держать руку «на пульсе». На ней Брежнев, взяв власть, и тревожно советовался в узком кругу своих особо приближенных «тайных советников» — что делать?

Что делать, чтобы власть удержать? Что же — назад к Сталину? Репрессии направо и налево? Устраивать новый 1937 год, чтобы сохранить партию и государство? Да и с кем репрессии устраивать, на кого опереться? На молодых? Но «шестидесятники» — так они сами все поражены диссидентской чумкой, не знают, чего хотят. Среди молодых «шестидесятников» из партаппарата и СМИ к тому же еще большинство были прохрущевскими выкормышами — «аджубеевцы» по имени «турка», зятя Хрущева Аджубея. Но кем такую властную «элиту» заменить? На кого Брежневу было опереться? Вот и пришлось сколачивать вокруг себя русских.

Мы докладывали Брежневу: утопических иллюзий про грядущий коммунистический рай после разоблачений Хрущева в народ уже не вернешь. Бога, как делали из товарища Сталина, нам из него — товарища Брежнева никак не сделать! Невозможно. Крах иллюзий полный. Общественное разочарование в коммунизме стало всеобщим. Хрущев практически подрубил под корень весь авторитет и бурный рост коммунистических партий на Западе. А у себя в стране превратил весь народ в лицемеров.

Таково было брежневское, после Хмельной Оттепели, тяжелое протрезвление с больной головой.

Брежнев был растерян, подавлен. Но признал, что духовную сумятицу в народе и партии, «Перельмутером» (так публично называл сам себя еще отец Хрущева) в злое наследство ему, Брежневу, оставленную, уже не преодолеть, что духовный раскол общества состоялся. Но жить-то надо. Партию сохранять как-то надо. Нужно было искать какую-то хотя бы полуиезуитскую, но на какое-то время эффективную, пусть временно, но жизнеспособную модель политического управления огромной страной. И что делать с совсем вышедшими из-под государственного контроля «шестидесятниками»? Что делать с динамичными бунтующими евреями?

Одним хрущевским «антисионизмом» теперь уже процесс было не остановить. «Они» быстро блокируются и обороняются скопом, а всю интеллигенцию не пересажаешь и даже не уволишь. А вот что, если не давить «еврейское диссидентство», а просто попытаться его на государственных весах как-то уравновесить? Уравновесить хоть даже «черносотенством» — верным идее Великой Державы, «имперским» русским патриотическим крылом в партии — из последовательных, но сдержанных и подконтрольных «великодержавников». Немного не по Ленину, но гибко, вполне соответствующе историческому моменту.

Идею эту образно сформулировали так: а что. если полететь на двух крыльях и с двумя головами, как самодержавный орел на старом российском гербе? Свою модель правления тайно, только среди самых-самых своих, Второй Ильич так и называл «политикой двуглавого орла». Немного самодержавно, намекая на русские имперские традиции, но достаточно образно.

Итак, внешнеполитической доктриной Брежнева стала «разрядка международной напряженности» (из нее Брежнев тайны не делал), а его секретной внутриполитической доктриной стал «Двуглавый орел». За кулисой с брежневских времен мы уже строили всю глобальную конспирологическую линию КПСС на балансе двух голов российского державного орла и двух его могучих крыльев. На соперничестве двух теневых партий внутри «Большого дома» (ЦК КПСС) и по всей стране. Влиятельной, якобы «прогрессивной», «демократической», а на деле просто прозападной, интеллигентской, условно говоря, «Иудейской партии внутри КПСС». И противостоящей ей — сдерживающей ее, быстро усиливавшейся, якобы «консервативной», «имперской», а на деле чисто «туземной», равнодушной к «интернационализму», а напротив, державно-почвенной, имперско-государственной, «черносотенной», условно говоря, «Русской партии внутри КПСС».

Теперь после этих объяснений о раскладке политических сил при Брежневе, я думаю, самое время вернуться к фигуре Сергея Семанова и объяснить, почему именно Семанова выбрал Андропов для знакового удара 28 марта 1981 года по брежневскому лагерю, то есть по «Русской партии внутри КПСС». И почему сделал это даже несмотря на то, что Семанов был вхож в андроповский дом — дружил с его детьми. Но до порядочности ли политику, когда идет решающая борьба за власть?!

Андропов, разумеется, не выступил прямо против «Русской партии в рядах КПСС». Его бы просто не поняли — внутриполитическую доктрину Брежнева все знали, кому надо, ее утвердило Политбюро. Но Андропов в своей секретной записке от 28 марта 1981 года вдруг придумал неких «руситов», которые-де, забыв все правила игры, — как это якобы показывает пример Семанова, — рвутся к власти. Так Андропов осторожно, двусмысленным намеком показывал на «Русскую партию внутри КПСС». То есть практически Андропов ударил по внутриполитической доктрине Брежнева.