В 1841 и 1842 годах начали свою долгую жизнь «Панч» и «Иллюстрейтед Ландон ньюс». Существовало еще множество иллюстрированных журналов и газет.

Теперь, если вы все еще не отложили эту книжку, вас, наверное, страшит предстоящий краткий обзор произведений викторианских романистов во главе с Чарльзом Диккенсом и следующим за ним по пятам Энтони Троллопом. Не пугайтесь. Я приняла волевое решение с самого начала: никаких романов, никаких стихотворений. Иначе я никогда бы не закончила книгу, а все мои усилия мало что значили бы по сравнению с трудами ученых-эрудитов о викторианской литературе.

Я приняла еще одно решение: эта книга будет охватывать лишь средний период царствования Виктории — 1840–1870 годы. Это произвольные даты, выбранные в надежде свести книгу до пределов, приемлемых для читателя и автора.

Архивисты, библиотекари и кураторы неизменно были терпеливы и готовы помочь: что это, необходимое условие для занятия этими профессиями или приобретенный навык? Во многих случаях, когда я использовала их знания, я выражаю свою признательность в примечаниях к соответствующим главам. Надеюсь, они не сочтут, что их недооценили, если я не перечислю их здесь.

* * *

Я хочу поблагодарить всех, кто общался со мной, пока я писала «Викторианский Лондон»: друзей, скрывавших свои чувства, когда любой разговор со мной начинался со слов «Викторианцы…», Генриетту Уилсон, чей острый ум и обширные знания воодушевляли меня. Моего сына Джона, который выкроил время в своей напряженной профессиональной деятельности, чтобы спасти меня от медиков с их дурными пророчествами. Друга и соседа Питера Стокера за терпение, с которым он возился в неразберихе моего компьютера, и за умение справиться с ним, приводившее меня в смущение. (Главу третью я потеряла безвозвратно. Он в это время был за границей.)

Моего милого издателя, Бенджамина Бакана, чье мягкое проницательное руководство и ободрение помогли мне удержаться на стезе добродетели, когда я была готова прийти в отчаяние. И мисс Лоик из Лондонской библиотеки за бесконечное терпение, с которым она разбиралась с моими невразумительными запросами, и умение обнаружить в глубинах своего удивительного учреждения книги, о существовании которых я не подозревала, доставившие мне огромное удовольствие, когда я их получила.

Спасибо вам.

Выгребные ямы — сточные трубы — кладбища — каменноугольный газ — трущобы — Бермондси — ватерклозеты — Великое Зловоние — канализационная система Базалджетта — насосная станция Абби-Миллз — торжественное открытие насосной станции принцем Уэльским — лосось

Писатель может использовать слова, чтобы описать какую-то сцену. Художник может нарисовать ее. Композитор, используя звуковые эффекты, созданные в студии, может в какой-то мере воспроизвести звуки прошлого. Но самое мощное из чувств, обоняние, лишено своего языка. Как ни одно другое, совместно с памятью оно может воскресить прошлое человека. Но без помощи памяти, действуя само по себе, как оно может вернуть прошлое? Чтобы описать запахи прошлого, существуют лишь слова. Вот почему эта книга начинается именно так.

Подумайте о самом худшем запахе, какой вы когда-либо ощущали. Теперь представьте, что вы обоняете его день и ночь, по всему Лондону. Но дело обстояло еще хуже. Любое зловонное дуновение было опасным. Вредные испарения, дурной воздух или, как говорят итальянцы, mal aria, приносили болезнь. Флоренс Найтингейл, вполне сознавая это, спроектировала свою новую больницу Св. Фомы как отдельные здания с открытыми террасами, чтобы больничные запахи не могли накапливаться в палатах и отравлять пациентов.

Темза воняла. Основной составляющей были человеческие отходы. В прежние века Темза действительно «текла светло», и в ней во множестве водились лосось и лебедь. Люди, очищавшие выгребные ямы, продавали человеческие экскременты как полезное удобрение для питомников и ферм за пределами Лондона.[5] Иногда из окна на незадачливых прохожих или на улицу выливали ночной горшок, его содержимое добавлялось к разнообразной мешанине из дохлых собак, лошадиного и коровьего навоза, гниющих овощей. Дождь смывал большую часть всего этого в Темзу. Существовали, правда, сточные трубы, но они предназначались только для поверхностных вод, и сбрасывать туда нечистоты было запрещено законом.

Затем Лондон изменился. К 1842 году, согласно переписи, в Лондоне насчитывалось 1 945 000 человек, и, вероятно, больше, если включить сюда тех, кто не стремился попасться на глаза чиновникам. В городе насчитывалось 200 000 выгребных ям,[6] полных и переливающихся через край. Чистильщики выгребных ям просили шиллинг за то, чтобы опорожнить яму, и многие жалели денег. В старых частях Лондона дома стояли на краю грязевых озер. Сточные трубы не справлялись с плавающим в них мусором, они разрывались и переливались через край. Один обеспокоенный горожанин в 1840 году написал в Министерство внутренних дел письмо с настоятельной просьбой улучшить канализацию в Пимлико, «где вряд ли существует какая-либо дренажная или канализационная система, где есть только канавы, наполненные на фут или больше песком, растительными отбросами и мусором, отчего здесь стоит жуткая вонь, порождающая малярию и лихорадку, и откуда расстояние по прямой до Букингемского дворца около ста ярдов». На письме лаконичная надпись дворцового эконома: «по сути, верно»,[7] но основания для каких-либо действий он не увидел.

В 1843 году инспектор канализации в Холборне и Финсбери, где под землей было проложено 98 миль сточных труб, не сливавшихся в Темзу, сообщал, что «в большей части зарытых труб скопившаяся грязь гниет по много лет и служит причиной самых неприятных и нездоровых испарений… средство… поднять на поверхность эту грязь ведрами, опорожнить их на улицу, затем вывезти на телегах», в этой операции не должны участвовать люди с тонким обонянием.[8] Иногда, но не всегда, сточные трубы увеличивали, чтобы они могли справиться с возросшим потоком. В 1849 году меняли сточную трубу под Флит-стрит: у новой трубы была большая пропускная способность, ее зарывали глубже, причем на время работы эта жизненно важная транспортная магистраль города была перекрыта почти полностью. В Вестминстере — в то время это был район трущоб, несмотря на то, что там стоял великолепный Вестминстерский дворец, — от сточной трубы, по данным обследования 1849 года, «тошнотворный запах проникал в дома и дворы, которым она служила».[9]