Я переквалифицировался в патологоанатома, что особых сложностей не вызвало, хотя пришлось привыкать к специфическим запахам формалина и гари. Официально я числился смотрителем, поскольку такой крематорий, по закону, не может осуществлять судебно-медицинские или патологоанатомические исследования трупов. Аутопсия проводилась в импровизированной секционной морга на прозекторском столе с подведенной к нему водой. Если требовалось, то тело сперва обмывали, затем быстро вскрывали и вырезали всё необходимое. Донорские органы помещались в специальные боксы и куда-то увозились, а остальное сразу отправлялось в печь, от греха подальше. График был ненормированный, иногда меня по несколько дней не вызывали, но случалось выпадали такие дни или ночи, когда через мой скальпель проходило до десяти…людей.

Напрягало в работе, пожалуй, одно. Органы для пересадки, как известно, должны изыматься у только что умерших. Другими словами, в крематорий привозили ещё живых, в основном мужчин, и здесь их убивали. Это были всё те же бомжи, жертвы криминальных разборок, а может ещё кто-то. Двое крепких «санитаров» приносили из соседней так называемой «комнаты смерти» (небольшое тускло освещённое мрачное помещение с бетонными стенами и полом, где все следы крови и вышибленного мозга смывались в канализацию водой из двух шлангов) и кидали мне на стол ещё тёплое, иногда подёргивающееся тело с простреленной головой или перерезанным горлом. Со временем я привык к этому и без промедления приступал к своим обязанностям. Однако ко мне на стол бросали и таких, которых ещё можно было спасти. Их не приносили из комнаты смерти, их выгружали из только что подъехавшей машины «скорой помощи», припаркованной в гараже, примыкающего непосредственно к секционной. Это были избитые до полусмерти люди, едва подающие признаки жизни, как правило, с черепно-мозговыми травмами (чтобы не повредить внутренности), впрочем, попадались и с гематомами на теле. Но для спасения умирающих не было ни лекарств, ни нужного оборудования, и, понятное дело, за такой гуманизм не похвалили бы. Со своими травмами головы я как нельзя лучше подходил для донорства. Безусловно, это благородно, но меня забыли спросить разрешения.

Ещё когда я лежал в больнице, приходил полицейский разузнать хоть что-нибудь. Но я ничего толком не помнил. Зато он рассказал, что дежурный патруль заметил, как меня избивали два подонка, задержать которых по горячим следам не удалось, так как преступники быстро скрылись, словно волшебники. Патруль вызвал «скорую», которая приехала незамедлительно, будто ждала за углом, и это уже показалось мне странным. Полицейский добавил, что если бы «скорая» не приехала вовремя, то я, наверняка, умер бы, но чутьё подсказывало, что не всё так просто.

Приходил и сам Пётр Степанович: принёс газировку, бананы, сигареты. Не ожидал. Он тоже узнавал, что да как, и на вид был поражен случившимся. Сказал, что пробивал по своим каналам, но тщетно, следовательно, те двое, скорее всего, «гастролеры».

Больше никто не приходил, некому было.

Как я ни старался оставаться оптимистом, но из всех немногочисленных фактов складывалась одна и та же мозаика: дражайший шеф решил слить меня с пользой. В самом деле, нападавшие могли прыгнуть в припрятанную в закоулке «скорую» и переодеться во врачей, обеспечив себе алиби. Это легко объясняло чуть ли не мгновенное их реагирование на вызов, но вместе с тем им пришлось следовать строго инструкции и везти меня именно в больницу, чтобы не наводить лишних подозрений на крематорий. Намеренное травмирование одной головы указывало на то, чтобы продать меня по частям, ведь здоровье у меня хорошее, даже печень до сих пор не беспокоит. Правда, не совсем понятно, почему не добили по дороге? Может посчитали, что я не опасен, а может просто струхнули, ведь пришлось бы объясняться, а политика шефа всегда была однозначна – полная конспирация. Похоже, он решил, что я слишком много знаю и по пьянке могу разболтать кому-нибудь о нехорошем бизнесе, да и банальную ротацию никто не отменял.

Честно говоря, на мысли о коварном плане шефа навёл ещё и сон, который, как и о живых мертвецах, снился не раз. После нападения я прихожу в сознание в помещении с ярким светом и сильным запахом формалина. Надо мной стоит мерзко улыбающийся Петр Степанович в белом халате, с окровавленным скальпелем в руке. Я ощущаю под собой прохладу металла и различаю звук льющейся воды. Наконец, когда я понимаю, что нахожусь в секционной морга и что из меня, ещё живого, сейчас начнут вырезать органы, я теряю сознание, то есть просыпаюсь. Этот же сон подсказал, как мне действовать дальше.

* * *

Сминая окурок в пепельнице, шеф выжидающе смотрел на меня. Косые тени от жалюзи, исполосовавшие его морду и белую рубашку, сделали его похожим на зебру. Я про себя усмехнулся, а в слух сказал:

– Знаешь, Петр Степанович, я хочу отойти от дел. Я просто не смогу по цвету определить пригодность органа. Для меня теперь в основном всё чёрное, белое и серое.

– Жаль, что всё так получилось. – Шеф покосился в окно, затем снова уставился на меня. – Надеюсь, ко мне претензий нет?

– Ну, что ты. Я ведь пришел не только уволиться, но ещё сделать подарок. Хочу подарить конторе свои органы.

Петр Степанович удивленно вскинул брови. По его лицу стало понятно, что он не знает, о чём и думать.

– Неожиданно, – произнес он. – Весьма.

Я вздохнул и сказал:

– Всё, на самом деле, просто. Во-первых, мне в тягость жить: мигрени могут доводить до исступления, а от чёрно-белого зрения сплошная депрессия. И вообще, видеть стал хуже. Вот смотрю сейчас на тебя и не понимаю, здоров ты или нет? Вид у тебя бледный, как у покойника.

На последних словах я не смог сдержать ухмылку.

– Ну, спасибо тебе, – криво улыбнулся шеф, и, облокотившись на стол, сцепил руки замком. – Не волнуйся, со мной всё в порядке. Что во-вторых?

– А во-вторых, хочу совершить акт благородства. Не знаю, куда вы отправляете органы, но явно не на мясокомбинат для ливерной колбасы. Вот и пусть они послужат кому-нибудь другому.

Тишина длилась секунд десять, пока шеф сканировал меня взглядом. Я был под хмелем, спокоен и расслаблен, выглядел, наверняка, естественно.

– Да уж, – произнес Петр Степанович. – Не знал, что ты способен удивлять. Ты хорошо подумал?

– Я в полном здравии и твёрдой памяти.

– И как ты это представляешь?

– Пущу себе пулю в лоб в комнате смерти. Как насчёт завтра вечером?

Петр Степанович о чём-то сосредоточенно думал, явно учуяв что-то неладное, судя по встревоженным глазенкам. Его правая рука опустилась вниз, затем эта жирная зебра резко встала