Вакул, воевода новгородский, – хвастал, что знает пятое. Сотники – те выше четвертого никак не поднимутся. Редкий десятник удостаивался третьего.

За хмельным столом иные бахвалы осмеливались говорить, что свыше пятого слова и нет ничего. Но только шептали они эту крамолу хриплым от страха шепотом на ухо тому, кто уже и вовсе лыка от зелена вина не вязал.

– Да брось ты, белужий сын! – отвечал ему вмиг протрезвевший товарищ: – Ты Волька-то не замай. Если он говорит, что слов восемь, знамо так оно и есть. А то, что никто во всем Новограде остатних слов не знает, – еще не значит, что их нет. Старики бают, что среди морских ярлов[18] есть такие, кто шестое слово ведает. Вот хоть бы наш конунг[19], Рюрик, что у Кнутнева в учениках с самой молодости ходит, наверняка свыше пятого постиг. И с чего было б это князю нашему в Альдейгыоборге[20] Ладожском крепость ставить? Знаешь?

– Как не знать! Крепость та верхи Волховские прикрывает и драккарам даннским да норманнским[21] не дает по стержню реки безданно на море Словенское[22] и назад проходить.

– Вот ты, пермь[23] большеухая! Ты в какой засеке рос? Уж не смердящего[24] ли ты рода, что такую несусветь несешь?

– Это я-то смердящего рода! – вскипал дружинник. – Я покажу тебе, кто здесь пермь большеухая! Хошь на палках, хошь на кулачках так отделаю, ни один волхв не отшепчет.[25]

– Сиди на ряду, чудило Аскольдово, – отвечал ему товарищ: – А водь конопатую в твоем роду и слепой в безлунную ночь разглядит. Вон морда вся до ушей коноплей поросла. Да и куда тебе первослову против второслова тягаться. Это же почетнее дитя малое обидеть, чем тебя, дурака, осадить. Так что приникни и слушай, что народ про Альдейгыоборг говорит, коли не знаешь.

– Место для крепостицы и впрямь удобное. Но только есть чуть повыше по реке другое, куда удобней. Там река изворот делает и струги[26] сама под стены выносит. Только конунг наш почему-то выбрал то, где мелкая речка Ладожка в Волхов впадает. Смекаешь, почему?

– Ней, – гнусавил конопатый детина, ошалевший немного оттого, что второслов не пустил в ход Кнутневу науку и не прищучил его как брехучего пса, а простил ему безнаказанно за горячность, а теперь еще и просвещает о делах княжеских.

– Так вот, знай, да только не болтай лишнего: Рюрик крепостицу велел на Ладожке отсыпать в почет за Кнутневу науку. Вольк-то наш Годинович как раз из тех мест родом. Так чтобы его сродников[27] от ярлов да гостей непрошенных сберегать, крепость там теперь и стоит. Боится князь, что если родичей Вольковых данны или норманны с Волхова свезут, так дядька в одночасье поднимется и за Варяжское море[28] уйдет. Кто тогда Рюрику будет дружинников пестовать? А дружина трувору[29] Рюрику ноне нужнее, чем молоко материнское дите малому. Даром что сам он, как сказывают, может и седьмое кнутнево слово знает. Да только после того, как Аскольд и Дирк[30] на Царьград ушли, помимо самой Ингрии[31], где веси[32] да латы[33] смуту творят, еще и из полянских земель[34] варги[35] на Новоград скалятся.

– Так что ж получается? – моргал белесыми глазами зачинщик разговора: – Выходит, дядька Волкан власти больше имеет, чем князь?

– Имел бы, если бы волил. Так ведь не надобно ему ни власти, ни почестей. Кнутнев выше гордыни стоит и, пока жив, стоять будет. Для него главная радость, чтобы в Гардарике[36] да в Ингрии мир и покой были. Чтобы ни венедская, ни свейская, ни чудская, ни водьская или даже весьская кровь на сырую землю не текла. Не любит он крови. Говорят, сызмальства не любит. Для того чтобы кровавую резню унять, он в годы Аскольдовой смуты[37] сам за Варяжское море пошел да выученика своего, Рюрика, с дружиной в урядники[38] привел.