— Так ты хочешь плакать, ТАК ТЫ ХОЧЕШЬ ПЛАКАТЬ? — закричала она, хватая сопротивляющегося младенца под мышки. — ТАК ТЫ У МЕНЯ ПОПЛАЧЕШЬ!

Она смахнула кастрюльку с плиты и включила горелку до отказа.

Но Роби, испорченное отродье, все скулил и боролся против ее воли. Она не хотела этого делать, это жгло ее сердце, но что хорошего в ребенке, который не слушается матери?

— Не доводи меня до этого! — Она затрясла Роби, как мешок с мясом. — Не заставляй меня причинять тебе боль! — Его лицо было искажено криком. Мэри уже его не слышала, а ощущала только давление от крика, перепиливающее череп. — Не заставляй меня! — предостерегла она, затем ухватила малыша за шею и шлепнула по лицу.

Горелка позади нее накалилась докрасна.

Роби не поддавался ее воле, не успокаивался. Кто-нибудь может вызвать свиней. И если это произойдет…

В стену с той стороны замолотил кулак. Роби вырывался и лягался. Он старался сломать ее волю, а такого прощать нельзя.

Она почувствовала, как скрипят ее зубы, как кровь пульсирует в висках. Маленькие красные капельки побежали из носа Роби, и его крик был как голос мира в конце времен.

Мэри издала тихий стонущий звук, вырвавшийся из глубины горла, повернулась к плите и прижала лицо младенца к раскаленной докрасна горелке.

Маленькое тельце корчилось и дергалось. Обтекавшая его волна жара ударила ей в лицо. Крик Роби длился и длился, ножки дергались. Она крепко прижимала его затылок рукой, в ее глазах стояли слезы, и на сердце у нее было муторно, потому что Роби всегда был таким хорошим ребенком.

Его борьба прекратилась, крик перешел в шипение.

Голова младенца плавилась.

Мэри глядела, как это происходит, словно отделившись от своего тела, как отдаленный наблюдатель — с нездоровым любопытством. Голова Роби съеживалась, маленькие искорки пламени постреливали, и розовая плоть расползалась в мерцающих струйках. Она ощущала жар под рукой. Теперь он затих. Он понял, кто здесь командует.

Она сняла его с горелки, но большая часть его лица осталась в горячих завитушках, черных и хрупких, вдавленных вовнутрь. Роби был мертв.

— Эй ты, полоумная дура! — раздался голос соседа за стеной. Старик из соседней квартиры, тот самый, что ходит вдоль дорог, собирая алюминиевые банки в мусорный мешок. «Шеклет» — вот какая фамилия написана на его почтовом ящике. — Прекрати этот вой или я вызову копов! Слышишь меня?

Мэри воззрилась на дыру с черными краями, там, где раньше было лицо Роби. Из нее шел дым. Пластмасса поблескивала на горелке, и в кухне воняло приторно-сладким запахом смерти еще одного ребенка.

— Заткнись и дай человеку поспать! — Он опять стукнул по стене, и фотографии детей, вырезанные из журнала и вставленные в десятицентовые рамки, запрыгали на гвоздиках.

Мэри продолжала стоять с полуоткрытым ртом, глядя на куклу серыми стеклянными глазами. И этот, этот тоже ушел. Этот готов для рая. Он был таким хорошим мальчиком. Она всегда считала его лучшим из всех. Она вытерла глаза водой рукой и выключила горелку. Кусочки пластмассы вспыхнули и затрещали, туман голубого дыма застилал воздух, словно дыхание призраков.

Она убрала куклу в шкаф в коридоре. В задней части шкафа стоял картонный ящик, и в этом ящике были мертвые дети — расписки в ее ярости. У некоторых кукол были сожжены лица, как у Роби. Другие были обезглавлены или разорваны на части. Были раздавленные колесами, были распоротые ножом или бритвой. Все они были маленькими мальчиками, и всех их она так любила.

Она сняла с Роби спальную пижаму с желтыми утками, держа его двумя пальцами, как нечистый предмет, и бросила в этот ящик смерти, запихнула ящик обратно в глубь шкафа и закрыла дверь. Затем убрала деревянный ящик, служивший колыбелькой, и осталась одна.

По шоссе проехал восемнадцатиколесный трейлер, и стены задрожали. Мэри медленной походкой лунатика прошла в спальню. Еще одна смерть у нее на душе. Их было так много, так много… Почему они ее не слушаются? Почему они всегда сопротивляются ее воле? Это не правильно, что она их кормит, одевает и любит, а они под конец умирают, ненавидя ее.

Она хотела быть любимой. Больше всего на свете. Разве она хочет слишком многого?

Мэри долго стояла у окна, глядя на шоссе. Деревья были голые. Бледный январь грыз землю, и казалось, что зима правит миром. Она бросила пижаму в корзину для белья в ванной. Затем прошла к гардеробу, выдвинула нижний ящик, сунула руку под сложенные свитера и нашла короткоствольный «кольт» тридцать восьмого калибра. Блеск с него уже сошел, и в шестизарядном барабане был только один патрон.

Мэри включила телевизор. Шли ранние утренние мультфильмы Ти-би-эс. «Кролик Багз и Энвер Фадд». В голубом свечении Мэри присела на край своей скомканной кровати и прокрутила барабан: раз, два и три.

Она сделала длинный глубокий вдох и прижала дуло «кольта» к правому виску.

— Эй ты, кволик дувной!

— Кто, я?

— Да, ты!

— Ах, вот ты как…

Она нажала спуск. Ударник звякнул по пустой камере.

Мэри перевела дух и улыбнулась.

Ее сердце тяжели колотилось, гоня по телу сладостный адреналин. Она положила револьвер на прежнее место — между свитерами — и задвинула ящик. Ей стало намного лучше, и Роби стал просто дурным воспоминанием. Но она не сможет долго прожить без ребенка, о котором надо заботиться. Нет, природа создала ее матерью. Землей-матерью, как некогда было сказано. Ей нужен новый ребенок. Она нашла Роби в магазине игрушек в Дугласвилле. Что нельзя дважды отправляться в один и тот же магазин — это она понимала лучше всякого другого. Она по-прежнему держала глаза на затылке, по-прежнему следила, чтобы легавых и близко не было. Так что она найдет другой магазин игрушек. Проще простого.

Уже почти наступило время отправляться на работу. Ей нужно было расслабиться и надеть то лицо, которое она носит вне этих стен. Лицо для «Бургер-Кинг», улыбающееся и дружелюбное, без признаков стали в глазах. Она стояла перед зеркалом в ванной, в резком свете неоновой лампы-трубочки медленно проступало нужное лицо.

— Да, мэм, — сказала она человеку в зеркале. — Вам с жареным картофелем, мэм? — Она прокашлялась. Голос должен быть чуть-чуть повыше и чуть поглуше. — Да, сэр, благодарю вас, сэр. Приятного вам дня! — Она включала и выключала свою улыбку, включала и выключала. Скотина хочет видеть улыбки. Она подумала, улыбаются ли забойщики на бойнях перед ударом деревянного молота по черепу коровы.

Улыбающееся лицо осталось на ней. Она выглядела моложе своего сорока одного года, но в углах глаз пролегли глубокие морщины. И длинные волосы уже не были светлыми, как летнее солнце. Они стали темно-каштановыми с проседью. Перед тем как отправиться на работу, она соберет их в тугой пучок. Лицо ее было квадратным, с сильными челюстями, но она может заставить его выглядеть слабым и испуганным, как у коровы, которая стоит в длинной очереди на убой и чувствует, как разбивают черепа впереди. Стоит ей захотеть, и она изобразит из своего лица, что только придумает. Будет молодой или старой, робкой или наглой. С равной легкостью она может сыграть роль стареющей калифорнийской девушки или неотесанной деревенщины. Может ссутулить плечи, как перепуганное чмо, а может выпрямиться во весь свои полный рост амазонки — и пусть только какой-нибудь гребаный сукин сын попробует встать у нее на дороге. Все дело в постановке фигуры, а она не зря ходила в актерскую школу в Нью-Йорке.