– Как по-твоему, сколько ему лет? Угадай.

Тхимма уже проведал, что сопляку без малого двенадцать. Он был шестым из одиннадцати детей в крестьянской семье, жившей на севере штата, и, когда стихли дожди, отец посадил его в автобус, попросив высадить сопляка в Киттуре и поводить по рынку, пока кто-нибудь его не возьмет.

– Спровадили сюда без единой пайсы, – сказал Раманна. – Мальцу оставалось полагаться только на собственную сообразительность.

И он опять положил ладонь на макушку Зияуддина.

– Которой у него, должен сказать, маловато – даже для муслима!

Зияуддин подружился с шестью другими мальчиками, мывшими у Раманна посуду, и спал с ними в стоявшей за лавкой палатке. Как-то в воскресенье, в полдень, Раманна опустил на окнах лавки жалюзи и медленно покатил на своем кремово-синем мотороллере «Баджай» в храм Киттама-Дэви, разрешив мальчикам последовать за ним на своих двоих. Когда он вошел в храм, чтобы поднести богине кокос, мальчики присели на зеленые подушки его мотороллера и принялись обсуждать значение слов, написанных большими красными буквами языка каннада на карнизе храма:

ЧТИ ТВОЕГО БЛИЖНЕГО, БОГА ТВОЕГО

– Это значит, что твой ближний – и есть твой Бог. – Такую теорию выдвинул один из них.

– Нет, это значит, что Бог близок к тебе, если ты по правде веришь в Него, – возразил ему другой.

– Нет, это значит, значит… – попытался объяснить Зияуддин.

Однако закончить ему не дали.

– Да ты же читать-писать не умеешь, деревня! – хором воскликнули мальчики.

Когда же Раманна закричал, призывая их в храм, он метнулся вслед за всеми, но, сделав несколько шагов, замер и возвратился к мотороллеру:

– Я муслим, мне туда входить не положено.

Он произнес это по-английски и до того серьезно, что один из мальчиков в течение целой минуты не смог найтись с ответом и только по прошествии ее усмехнулся.

За неделю до начала дождей Зия уложил свою котомку и сказал:

– Я еду домой.

Он собирался исполнить долг перед семьей, поработать вместе с отцом, матерью и братьями, пропалывая, или засеивая поля некоего богача, или собирая на них урожай, и все это за несколько рупий в день. Раманна выдал ему пять «дополнительных» рупий (вычтя из них по десять пайс за каждую из двух разбитых Зией бутылок колы), дабы иметь гарантию того, что мальчишка вернется к нему из деревни.

Он и вернулся, четыре месяца спустя, но больным витилиго – розоватые пятна покрывали его губы, пальцы и мочки ушей. За лето лицо Зияуддина утратило младенческую припухлость, он возвратился отощавшим и с некоторой диковатостью в глазах.

– Что с тобой произошло? – спросил Раманна, выпустив его из объятий. – Ты должен был вернуться полтора месяца назад.

– Ничего, – ответил мальчик, потирая пальцем обесцветившиеся губы.

Раманна немедля приказал принести ему приличной еды. Зияуддин схватил тарелку и, точно зверек, зарылся в нее лицом, а лавочник поневоле спросил:

– Тебя что же, дома совсем не кормили?

«Сопляка» показали всем завсегдатаям, многие из которых не один уже месяц спрашивали о нем, а некоторые, успевшие перебраться в открывшиеся поблизости от вокзала чайные, бывшие и поновее, и почище, даже возвращались в заведение Раманны, лишь бы взглянуть на Зияуддина. Когда пришла ночь, Тхимма несколько раз обнял мальчика, а после дал ему целых две монеты по двадцать пять пайс, и Зияуддин молча принял их и опустил в карман штанов. Увидев это, Раманна крикнул пьянчуге:

– Не давай ему чаевых! Он обратился в вора!

Мальчика, пояснил Раманна, поймали на краже предназначавшейся для клиента самсы. Тхимма спросил у лавочника, не шутит ли тот.

– Я бы и сам в это не поверил, – пробормотал Раманна. – Но я видел все своими глазами. Он забрал самсу из кухни и…

И Раманна впился зубами в воображаемую еду.

Зияуддин, скрипя зубами, уже заталкивал в лавку – задом – ящик со льдом.

– Но… он был таким честным парнишкой… – напомнил пьяница.

– Может, он и всегда крал, да только никто об этом не знал. В наши дни никому нельзя верить.

В ящике погромыхивали бутылки. Зияуддин вдруг замер на месте.

– Я патан![1]– И он ударил себя в грудь. – Мы родом из земли далеко на севере, где горы покрыты снегом! Я не индус! Я фокус-покус не делаю!

И он ушел в глубь лавки.

– Что это на него нашло? – спросил пьяница.

Лавочник объяснил, что Зияуддин то и дело несет теперь разную чушь про патан-ватан; наверное, набрался ее на севере штата у какого-нибудь муллы.

Тхимма так и покатился со смеху. А потом, подбоченившись, крикнул в глубь магазина:

– Зияуддин, патаны все белокожие, точно Имран Хан[2], а ты черный, как африканец!

На следующее утро в лавке «Чай и самса» разразилась буря. Зияуддина поймали на месте преступления. Раманна Шетти вытащил его за ворот рубашки к завсегдатаям и потребовал:

– Скажи правду, сын лысой женщины. Ты крал? Скажи правду сейчас же, и, может быть, я дам тебе возможность исправиться.

– Я и говорю правду, – ответил Зияуддин, прикоснувшись согнутым пальцем к своим розовым, обесцвеченным витилиго губам. – Я ни одной самсы ни разу и пальцем не тронул.

Раманна сгреб его за плечи, швырнул на землю, пнул ногой и выбросил из чайной, другие же мальчики, сбившись в плотную стайку, равнодушно взирали на это, точно овцы, наблюдающие за стрижкой одной из них. Раманна со стоном воздел окровавленный палец:

– Он укусил меня, скотина!

– Я патан! – крикнул поднявшийся на колени Зияуддин. – Мы пришли к вам и построили Тадж-Махал и Красный Форт в Дели. Ты не смеешь так обращаться со мной, сын лысой женщины, ты…

Раманна повернулся к завсегдатаям, кружком обступившим его с Зияуддином и пытавшимся сообразить, кто из них прав, кто не прав:

– Здесь никто не берет муслимов, а он лезет в драку с единственным, кто дал ему работу.

Через несколько дней Зияуддин уже проезжал мимо чайной на велосипеде с прицепленной к нему тележкой, в которой позвякивали, стукаясь один о другой, большие бидоны с молоком.

– Посмотри на меня, – насмешливо крикнул он своему бывшему хозяину. – Молочники мне доверяют!

Но и этой работы хватило ему не надолго: Зияуддина опять обвинили в покраже. И он прилюдно поклялся, что никогда больше у индуса работать не станет.