– четыре, пять, шесть…

– покатились желваки по забрызганным жалью и скорбью щекам…

– в шесть лет он задушил кошку.

– Тоже ещё – Николай Васильевич! Смешно!

– Не потому что не любил кошек…

– Он любил кошек…

Родион продолжал:

– Качнулась напасть окаянная, будто запевка с воем, будто лозина тягучая…

– она предала его, – простодушное бесхитростное как у всех детей. – Они – предатели – он не любил предателей, предательство – большой грех – он отрубил ей хвост, но было мало. Он пробирался…

– Чавкающая испариной дня ночь, март, коты воют так, что… с других концов света сбегаются кошки…

(Художник Т. Родионова)

– Задушенную надо было закопать… он плакал… он плакал… всякая живая тварь плакала и плакала, и сбегалась, потому что март задурил всем нам голову и вывернул всех нас наизнанку; какая паутина!..

– «вольно летела дева», и «атлет навзничь лежал в воздухе»… – говорит автор. Легко ему говорить?

Сплошная Майя-Иллюзия! Театр какой-то! Ни капли разуму… кроваво всё, липко… всё вывернул наизнанку.

– Он боялся, – о себе в третьем лице, – замирал; цепенел; вдруг кто-то увидит; чуял (тогда он ещё мог замирать, цепенеть и чуять).

– Всё! Теперь ничего не осталось… ни пару, ни жару, ни пылу, ни жиру… осталось только так… чтоб иногда …

У него осталось только, чтоб разыгрывать «фальшиво-развязного оперного гуляку»… Вытравили, сделали так, что, как сказано, можно разрезательным или фруктовым ножом…

В шесть лет он задушил и закопал бесхвостую кошку. Нет, не так! В шесть лет он отрубил кошке хвост, задушил её и закопал; ночью, чтоб никто не видел. Смешно! Видели звёзды, и сверкала луна, и он, с тех пор, боялся звёзд, а потом не любил луну, поняв, что ей до нас нет никакого дела. Бесхвостую кошку задушил и закопал!

Цинциннат Ц. в халате, на кровати, сидит, согнувшись, облокотившись о колено. Цинциннат Ц. наблюдает как корчится, рождаясь, фраза… корчится, рожая, фраза, «вся фраза, – как сказано, – корчится, рожая псевдочеловеческое существо». С отвращением, нет! оттопырив губу, как столичный актёр на заезжего гаера (до сих пор в себе заглушал, не давал ходу), оттопырив губу, наблюдает Цинциннат Ц…

С другой стороны: так смотрит жертва на ломаку и кривляку палача. Жертва уже думает о том, о чём, как она думает, палач думать не может, она думает:

У вас там восемь вечера,

У вас там ещё вчера –

У нас же, пять часов утра

И мы прошли уже вчера.

Или думает:

У вас осень,

у нас лето.

У вас дождь,

у нас жара.

Вот такая

у нас с вами

Всепогодная

игра!

Или думает, что она уже на ступеньку (автор бы сказал, на измерение) ближе к блаженству; на то она уже и жертва; а палач: «Вот, – думает палач, – посмотрим сейчас кто ближе, кто дальше…» – думает сам себе глупый палач.

Цинциннат (с закрытыми глазами) пытается пробраться сквозь эти кόрчи, увидеть, пусть и псевдочеловеческий образ – тот, который не по-человечески жив, тот, который так, так чтоб… чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб была мечта, женщина, такая женщина, чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб никакая даже близко, даже рядом, как говорят… ну…

Блаженство с жизнью

можно ли сравнить?..

… это как кордебалет и кабриолет…

А потом чтоб предательство. Но! Пробуждение!

«…когда коленки-коленочки (похоже на баранки-бараночки – шутка)… когда всякая жилочка-веночка тянется, вянется, стучится, на волю просится… а тут… сно-ва…» – и Родион, не в силах пока, больше, разыгрывать заказанного (не заказного, а заказанного) гуляку, посажёного генерала, повернулся к пауку и, сбившись с трагического темпа, смахнув накатившуюся медленную слезу, медленно накатившую слезу, медленно, будто опуская занавес, смахнув, добавил: – Это как сани и бани, – и хрипло, может, как каторжник на каторге: -

И мчится тройка удалая

Колокольчик Динь, Динь, Динь…»

И всё это – с колокольчиком, Динь-Динь-Динем, с тройкой, вместе с тройкой в баньку! В холодную, под замок. Где иней на полочкѐ.

Эх, вы… кордебалет, кабриолет…

Родька был неторопливым и даже флегматичным мальчиком, но как все Родионы чувствителен, горд и памятлив. Мог постоять за себя. Больше всего в жизни он не любил предателей.

И ещё добавил тюремщик Родион вместе с рыжебородой улыбкой, но… лично пауку; может, это было: «Тебе-то… да…»

Паук понял (всякий понимает своё… всякий, как говорится, сверчок знай свой шесток, всякий, как говорится, кулик… картина, как говорится, до боли знакомая), паук понял, подтянулся акробатом в цирке на одной ноге к перекладине, крутанулся раз-второй, да так, что встрепенулся свет вокруг, и прыснул летучей искрой под самый купол, туда, где окно в решётке, и стены, и потолок сходятся, чтоб тишком друг другу… друг друга… друг на друге… друг с другом… друг о друге, друг о друга и друг против друга.

Родион встал медленно вслед, вынул из кармана коробку (послушав её ухом) с мухами, невесело, огненно-ры-же-бо-ро-до улыбаясь, развёл свободной рукой: «не-э, не так… тебе-то… да…» – и пошёл кормить.

Цинциннат (тот, который уже открыл глаза) хотел сначала не поверить. Но тот, который ещё глаз не открыл (куклы, кучеры(–а), крашеная(-ые) сволочь(-и)…) хотел тоже сначала («ведь уже лежал, всё было готово, всё было кончено!») не поверить… хотел, сначала хотел, хотел… но упс! По-ми-ло-ва-ни-е! Сады Тамарины, «с кашей во рту из разжёванной сирени» – набросилось всё, затрепетало; протянулись ветки, потянулись руки, руки, ветки, зовущие, глаза, заприглашали; вроде не летели они только что «гипсом» и «сухой мглой». Потом погасло всё, и на чёрном бархате закрытых век, «на чёрном бархате, каким по ночам обложены исподу веки», стало совсем как тогда, тогда, когда: (вид сверху, панорамно, с балкона, ночное освещение) «…вдоль дорожек, в дубравах, на прогалинах и лугах, поодиночке»…

– поодиночке и парочками прохаживаются влюблённые, прохаживаются охочие до любви…

– охочие до любви кто?

– Во, тебя прёт!

Ах, почему я не «человек жизни», который «в грубейшем летописном рассказе умеет открыть могучий пульс сиюминутного существования и перенести его на свою сцену»? Почему я «человек книги», который только то и делает, что «из классических повествований извлекает красивые или жестокие слова»4?

– Во, тебя прёт!

«Традиции употребления галлюциногенов…» способствуют проявлению неподдельного лиризма и спонтанного юмора, «…специальное зелье,