Каролина Моро закричала, отбросила сумочку, из которой во все стороны разлетелись разные мелочи, и бросилась к сыну. Бастиан, оцепенев, продолжал стоять на месте, глядя на валявшиеся под ногами патрончики с губной помадой и какие-то квитанции, и думал: «Жюль пока еще такой неуклюжий, он сейчас устанет и просто упадет. В двух шагах от шоссе… Да, ему будет больно, он заплачет, но он упадет раньше, чем выберется на шоссе…»

И ведь почти так оно и случилось. Улица шла слегка под уклон, и Жюль свалился с тротуара. Он прокатился целый метр, пока наконец не остановился у водосточной колеи. Уже на шоссе.

Он не успел даже захныкать, и Бастиан не успел закричать. Потому что в этот момент автомобиль и вылетел непонятно откуда. Должно быть, из-за поворота с другой стороны улицы. Темно-синий «мерседес», весь сверкающий, словно только что выехал с автомойки, огромный, и на огромной же скорости.

Каролина Моро была уже на полпути к сыну, когда заметила автомобиль. И тогда произошло нечто невероятное: «мерседес» еще прибавил скорость. Он слегка отклонился от прежнего направления движения и теперь несся прямо на Жюля. Люди вокруг закричали, и Каролина с разбегу прыгнула к ребенку. Она упала на асфальт, протягивая руки к сыну, чтобы схватить его; ее пальцы вцепились в пустоту сантиметрах в двадцати от его голубой футболки.

Странно, но Бастиану пришла в голову нелепая мысль: «Если бы я был Гарри Поттер, я бы остановил эту машину. Или Жюля… Или вскочил бы на метлу и подхватил его в воздух…»

Но вместо всего этого ему оставалось лишь смириться с невыносимой истиной: Жюль сейчас умрет. И что было самым ужасным — ему показалось, он уловил в глазах малыша, что тот это тоже понимает. Потому что в тот момент, когда Жюль поднял голову, он увидел темно-синюю громаду, мчащуюся к нему на полной скорости.

Когда колеса проехались по маленькому тельцу, раздался ужасный звук: какой-то чавкающий, клейкий хруст. Словно мультяшного Твити[2]размазало по асфальту…

Потом… он не мог вспомнить, все как будто погрузилось в туман. Позже ему рассказывали, что автомобиль задел кого-то еще из прохожих. И скрылся. Но Бастиан ничего этого не видел. Он стоял неподвижно, между тем как вокруг кричали люди, где-то вдалеке уже слышался вой сирен, а продавец сладостей из палатки, которая и сама была похожа на кремовое пирожное, повторял ему: «Не смотри туда, малыш… не надо смотреть…»

Но Бастиан его не слушал. Он смотрел на мать, стоявшую на коленях, на ее окровавленные руки, на лицо, которого не узнавал, на спутанные волосы, на ее ноги, одна из которых была босой — на бегу она потеряла туфлю… Она ощупывала то, что осталось от ее сына, и на ее лице читалось нечто вроде недоверия… Потом Бастиан увидел, как она поднимается и вдруг, словно безумная, принимается рвать на себе волосы. Да, в самом прямом смысле — вырывать у себя пряди волос, на глазах у собравшейся толпы! Прямо посреди улицы! Бастиан раньше думал, что «рвать на себе волосы» — это просто образное выражение, вроде того как человек говорит «Я весь горю!», когда у него жар… Никто не воспринимает этих слов буквально. Но он видел вырванные пряди волос в руках матери. Ее длинных, ухоженных, прекрасных черных волос… Она действительно вырвала их с корнем, и сейчас ее лицо выглядело таким… уродливым.

Потом он увидел, как она бьет себя кулаками по лицу.

Он увидел, как врачи подбегают к ней и один из них делает ей укол в локтевой сгиб руки. Видел, как она отбивается, слышал ее крик. Этот крик поднимался от земли, как мощный гейзер. Он возносился вверх, и Бастиан невольно поднял глаза, словно хотел проследить за его полетом.

И тогда он заметил нечто удивительное: небо над ее головой изменилось. Оно стало какого-то необычного цвета. Черно-синего. В реальности небо никогда таким не бывает, даже ночью, но на одной из картин матери оно было именно таким: темно-синим, располосованным черными тенями. И вот на глазах Бастиана крик его матери словно материализовался, превратившись в тонкую красную нить, похожую на след краски. Как будто струйка крови пересекала темные облака, понемногу разбухающие и заполняющие собой все небо.

Тогда он и услышал тот голос впервые.

Голос говорил едва слышно — скорее шептал, шелестел… Он произнес всего несколько слов. Эти слова были Бастиану уже знакомы — он словно слышал их раньше, когда-то, в другой жизни… он не знал, как объяснить.

Простая фраза как будто сама собой возникла в голове Бастиана: «Настанет день, когда случится нечто ужасное, и с того дня уже ничто не будет так, как прежде». За всю свою недолгую жизнь Бастиан еще ни разу не слышал столь очевидной истины.

О найденном трупе ему сообщили по телефону в день, который он никогда не смог забыть, — день первого осеннего тумана.

Туман появился однажды под утро, в начале октября. Его прозрачные пряди, напоминающие капроновые ленты, стелились в холодном воздухе. Так повторялось из года в год: самые первые туманы в Лавилль-Сен-Жур были почти невесомыми и с легкостью перышка скользили вслед за порывами ветра.

Плотнее запахнув на своем коренастом теле слишком короткий халат и сунув ноги в шлепанцы, он подошел к окну гостиной и стал смотреть на туман. Странная мысль пришла ему на ум: «Ну, теперь наконец и мы — тоже здешние…»

По идее, эта мысль должна была прийти Клаудио Бертеги гораздо раньше: вот уже пять месяцев прошло с тех пор, как он с женой Мэрил и дочерью Дженни вселился в этот небольшой уютный дом и одновременно вступил в должность комиссара полиции. Но эти пять месяцев почему-то казались ему недостаточным сроком. Они прибыли в Лавилль-Сен-Жур в середине мая, провели здесь конец весны, потом лето с его ярким безоблачным небом — и все это время Бертеги испытывал иррациональное ощущение того, что они здесь просто гости, туристы. Что вот это все — он и сам точно не знал, что под этим подразумевает, очевидно, все вперемешку: предложение о переводе сюда по службе, которое он сначала резко отверг, сердечный приступ десять дней спустя, просьбы Мэрил больше так не напрягаться, сменить образ жизни… Одним словом, ощущение, что вот это все — только временно, что это дурацкое подвешенное состояние рано или поздно закончится.

Стало быть, он ошибался. И теперь он лучше понимал причину этого необъяснимого ощущения: все последние месяцы ему не хватало тумана. Ибо Лавилль-Сен-Жур не просто окутывался туманом каждую осень: этот туман был частью его легенды.

Бертеги невольно вспомнил рекламную брошюру местного синдиката: Лавилль-Сен-Жур, уютное готическое гнездышко, утопающее в зелени. В брошюре говорилось об уникальных архитектурных сооружениях, о высоком уровне жизни горожан, а также о необычном климате, вызванном географическим расположением города: он был окружен поясом возвышенных плато, и с октября до конца марта, а иногда и дольше, над ним висел густой туман.