Как так получилось? В какое мгновение? Почему он ничего не рассказал ей о своих ощущениях? Ведь когда-то им было хорошо вместе, она должна убедить его, что все можно вернуть, нужно только не сдаваться.

Но где взять силы?

Телевизор умолк. Надежда, охватившая ее при звуке приближающихся к спальне шагов сменилась разочарованием — даже не приостановившись, он прошел дальше к кабинету.

Она хотела только одного.

Единственного.

Чтобы он пришел, обнял ее и сказал, что все будет как прежде. Они обязательно решат все проблемы. Вместе. Просто нужно побороться за то, что им удалось создать. Ей не надо беспокоиться.

Он не пришел.

Он понял это, едва она появилась в комнате. Последние месяцы она ходила за ним дома по пятам, пытаясь завязать разговор, но ему все время удавалось увернуться. Куда проще было бы и дальше сохранять молчание, затаившись в серой повседневности, и избежать этого шага через пропасть.

Но поздно. Она преградила путь в спасительное убежище кабинета, не оставив ни малейшего шанса.

Сможет ли он когда-нибудь открыть правду? В какие слова можно облечь признание? И этот парализующий страх. Он боялся и собственных чувств, и последствий, и ее реакции. Интересно, она слышит, как бьется его сердце, пытаясь вырваться и избежать признания в сокровенном.

И ее вопрос, который повлек за собой лавину:

— Может, ты сомневаешься в нашем общем будущем?

Да! Да! Да!

— Я не знаю.

Как омерзителен страх и как омерзительно, что страх вызвала именно она. Даже смотреть на нее он не решался. Внезапно подумалось, что она им брезгует. Потому что была его каменной стеной все эти годы, пока он медленно, но верно погружался в отчаяние. Следила, чтобы все по-прежнему катилось по накатанной, словно его безучастность уже не играла никакой роли. Единственное, что ей удалось, — это внушить ему, что он ни на что не способный ребенок.

Такая проворная. Он еще толком не понял, что нужно, — а она уже все сделала. Всегда готова решать проблемы, даже те, которые не имеют к ней отношения. Он даже подумать не успевал. Она тащила его, как неумолимый паровоз, вперед, туда, где все правильно. Но не все можно исправить. Чем больше он дистанцировался, тем усерднее она этого не замечала. И с каждым днем становилось все очевиднее, что все его действия не имеют ровным счетом никакого значения. В нем она больше не нуждается.

А может, и не нуждалась никогда.

Ну, прицепился кто-то к паровозу по дороге.

Она не имела ни малейшего представления о том, что он чувствует на самом деле. А он медленно, но верно задыхался от скуки и предопределенности. Полжизни прошло, и впереди ничего нового. По-другому невозможно. Настал момент, когда откладывать желаемое на потом нельзя. Да, он всегда собирался сделать это потом. И вот это «потом» наступило. Мечты и надежды, которые он послушно прятал под спуд, все настойчивее и жестче спрашивали у него, куда им деваться. Уходить или оставаться, и если так, то чего ради? К чему им оставаться, если он все равно не намерен ничего осуществлять?

Он вспомнил родителей. Сидят себе в Катринехольме, кредит за дом погашен. Все сделано, все закончено. Вечер за вечером у телевизора, каждый в своем насиженном кресле. Разговоры давно смолкли. Забота, надежды, уважение — за годы все это медленно, но верно умирало от отсутствия подпитки и предпосылок. Осталось лишь упрекать друг друга в том, что не сбылось и уже никогда не сбудется. Они не смогли дать друг другу больше, и успела пройти вечность с тех пор, как стало понятно, что поздно что-либо менять. В двадцати метрах от кресел проложены рельсы, по которым каждый час годами мчатся поезда, которые могли бы увезти их с собой. Но они смирились с тем, что их поезд ушел, а эти просто грохочут мимо, заставляя дрожать чисто вымытые стекла в гостиной. У них не осталось сил даже на то, чтобы купить дачу, хотя после продажи отцовской автомобильной фирмы они вполне могли бы это сделать. Ни одного путешествия. Словно физическое перемещение означало угрозу для всей их жизни. Они уже давно не находили сил даже для того, чтобы встать и преодолеть несчастные десять миль до Стокгольма. Даже на последний день рождения Акселя не приехали — прислали открытку с готовым текстом, поставив под ним свои имена, и присовокупили новенькую сотню. Отказались от участия в общесемейном сборе, остались дома, поддавшись комплексу неполноценности, который вызывали у них состоятельные родители Эвы с их высшим образованием и друзьями-интеллектуалами. Замурованные в собственной реальности, обиженные и угрюмые, они не решались сдвинуться с места. Вечные заложники великого страха перед одиночеством.

Краем глаза он видел, что она неподвижно стоит посреди гостиной. Звук телевизора доносился прерывисто, словно пульсируя в такт сердцу.

Ему отчаянно захотелось потянуть время, зацепиться за что-нибудь старое, привычное.

— Ты купила молоко?

Она не ответила. Страх отдавался внутри тяжелыми ударами. Почему он не промолчал?

— Ты не мог бы выключить телевизор?

Указательный палец среагировал автоматически, но нажал не на ту кнопку. Секундное колебание, и рептильный мозг предпочел не повторять попытки. Чувство протеста внезапно возобладало над страхом. Это ведь он управляет ситуацией.

— Ты кого-то встретил?

— Нет.

Губы сами сформулировали ответ. Уступ скалы, задержавший падение в пропасть. Что здесь делать? На полпути между ее краем и дном и бесконечно далеко от того и другого.

— Давно это у тебя?

— Я не знаю.

— И все-таки две недели или два года?

Сколько я себя помню.

— Примерно год.

Как объяснить? Где взять мужество и найти слова? Что будет, если он скажет, что вот уже семь месяцев он постоянно ощущает себя не здесь.

У Нее.

У той, которая нежданно ворвалась в его сердце и подарила ему все, ради чего стоило просыпаться по утрам. У той, которая вернула ему желание и волю. Открыла все двери, которые он сам давно замуровал, и нашла ключи к комнатам, которых, как ему казалось, вообще не существует. Она видела его таким, какой он есть, и ему снова захотелось смеяться, жить. Он чувствовал себя желанным, умным, решительным.

Достойным любви.

— Но почему? И что, по-твоему, нам теперь делать?

Он не знал. Даже врать не надо. Там в спальне

спит его шестилетний сын. Сможет ли он поступить так, как ему хочется, и после этого посмотреть сыну в глаза?

И сможет ли он сам себе смотреть в глаза — если останется и откажется от этой огромной любви?

На мгновение его пронзила ненависть. А что до той, что стоит в нескольких метрах, то она…