Бронзовые створки резко распахнулись. Толпа зашумела. И в ту же секунду во всех римских церквях зазвонили колокола. Некоторое время больше ничего не происходило. Затем С. услышал, как к колокольному звону вновь присоединился рев тысяч восторженных голосов — собравшиеся увидели фигуру в белом, ясно выделявшуюся среди красных одеяний приближенных. Эту группу, в свою очередь, плотно окружали охранники в строгих черных костюмах и темных очках.

Валера несколько раз моргнул, громко застонал и попытался повернуться. С. опять перевел на него взгляд, но лишь на одно мгновение, а затем наклонился и взял какой-то предмет, лежавший на полу в простенке между окнами и завернутый в самое прозаическое банное полотенце. Положив сверток на стол, он развернул полотенце. Внутри оказалась снайперская винтовка финского производства с оптическим прицелом. Через него площадка перед дверями храма была видна как на ладони. Первым в поле зрения прицела попал кардинал Палестрина — перекрестье замерло как раз на его губах, расплывшихся в широкой улыбке. С. глубоко вдохнул, выдохнул и заставил палец, лежавший на спусковом крючке, расслабиться.

В следующую секунду Палестрина шагнул в сторону, и в прицеле показалась грудь кардинала Марчиано. За спиной С. захрипел Валера. Не обращая на звук никакого внимания, С. повел прицелом влево. В окуляре появилась белая сутана Льва XIV. На долю секунды перекрестие замерло между глазами Папы Римского, точно на переносице.

Валера что-то громко выкрикнул. И снова С. никак не отреагировал. Его палец замер на спусковом крючке. Папа Римский, улыбавшийся и махавший рукой собравшимся, сделал шаг и исчез за спиной охранника. А С. вновь повел дулом винтовки, на сей раз направо. Перекрестье остановилось над наперсным крестом Росарио Пармы, кардинала-викария Рима. Нисколько не изменившись в лице, С. нажал на спусковой крючок три раза подряд, в комнате оглушительно прогремели выстрелы, а находившегося в двухстах ярдах от окна Льва XIV, в прошлом Джакомо Печчи, и всех, кто стоял рядом с ним, с ног до головы обрызгало кровью приближенного советника Папы Римского.

Лос-Анджелес. Четверг, 2 июля, 21 час 00 минут

Голос, записанный автоответчиком, дрожал от страха.

«Гарри, это Дэнни, твой брат… Мне… я не хотел звонить тебе вот так… через столько времени… Но я… у меня просто нет больше никого, с кем можно было бы об этом говорить… Гарри, я боюсь… Я не знаю, что делать… не знаю, чего ждать. Да поможет мне Бог. Если ты дома, пожалуйста, возьми трубку. Гарри, ты дома?.. Наверное, нет… Гарри, я постараюсь тебе перезвонить».

— Проклятье!

Гарри Аддисон нажал на «отбой» своего автомобильного телефона и сразу же на повторный набор номера. В трубке послышалось характерное попискивание, потом тишина, а затем мерные гудки итальянской телефонной сети.

— Ну же, Дэнни, отвечай…

После двенадцатого гудка Гарри положил трубку и посмотрел в окно. Огни встречных и попутных автомобилей, плясавшие перед глазами, действовали на него гипнотически, словно пытались стереть из памяти, где он — а он находился в лимузине со своим постоянным шофером и ехал в аэропорт, чтобы успеть на десятичасовой рейс до Нью-Йорка.

В Лос-Анджелесе девять вечера, значит, в Риме шесть утра. Где может быть священник в такую рань? На утренней службе? Возможно, так и есть, и потому он не отвечает.

«Гарри, это Дэнни, твой брат… Я боюсь… Я не знаю, что делать… Да поможет мне Бог».

— Господи Иисусе…

Гарри ощущал полнейшую беспомощность и чувствовал, что и сам близок к панике. Ни слова, ни единого письма на протяжении нескольких лет, и вдруг на автоответчике оказывается запись голоса Дэнни, говорящего странными обрывками фраз. Причем не просто голоса, а голоса смертельно напуганного человека.

Гарри отчетливо слышал звук, с которым Дэнни прикоснулся трубкой к рычагу, почти положил ее, но сразу же голос зазвучал вновь — брат назвал номер своего телефона и попросил Гарри позвонить, чем скорее, тем лучше. Для Гарри это «скорее» измерялось секундами — он позвонил сразу же, как только сел в машину и проверил записи своего домашнего автоответчика. Но Дэнни оставил сообщение двумя часами раньше, в семь с минутами по калифорнийскому времени и в четыре с небольшим ночи по римскому, так что же, черт возьми, могло означать «скорее» для него, тем более в это время суток?

Снова подняв телефонную трубку, Гарри набрал номер своей юридической фирмы в Беверли-Хиллз. Сегодня там проходила важная встреча партнеров, и можно было кого-нибудь застать.

— Джойс, это Гарри. А Байрон там?

— Он недавно ушел, мистер Аддисон. Если хотите, я переключу вас на его автомобиль.

— Будьте так любезны.

Некоторое время, пока секретарша Байрона Уиллиса безуспешно пыталась соединиться с автомобильным телефоном своего босса, Гарри слышал в трубке лишь шелест статических разрядов, потом опять раздался женский голос:

— К сожалению, он не берет трубку. Он говорил, что собирается куда-то на обед. Может быть, вы передадите сообщение и я продиктую на его домашний автоответчик?

Огни замелькали чаще, и Гарри почувствовал, как автомобиль накренился, съезжая по лепестку развязки с автострады Вентура, чтобы влиться в поток машин, стремящихся по шоссе на Сан-Диего в направлении лос-анджелесского аэропорта. Успокойся, одернул он себя. Дэнни может быть на мессе, или на своей канцелярской службе, или просто на прогулке. Не стоит заводиться самому и дергать других, когда ты даже понятия не имеешь, что происходит.

— Нет, не важно. Я сейчас отправляюсь в Нью-Йорк. Свяжусь с ним утром. Спасибо.

Дав отбой, Гарри на секунду-другую задумался, а потом в очередной раз набрал римский номер. Те же обычные звуки цифровой связи, то же молчание, те же знакомые гудки. И опять никто не снял трубку.

Италия. Пятница, 3 июля, 10 часов 20 минут

Сидя у окна в конце салона междугороднего автобуса, мчавшегося по автостраде на север, в направлении к Ассизи, отец Дэниел Аддисон задремал с открытыми глазами под ровный гул дизеля и шуршание шин по асфальту.

Дэниел был одет в джинсы, рубашку с короткими рукавами и нейлоновую ветровку, а свое одеяние священнослужителя и минимум необходимых вещей вез в небольшой сумке, которая лежала на полке. Очки и документы он сунул во внутренний карман ветровки. Отцу Дэниелу недавно исполнилось тридцать три года, его можно было принять за студента-старшекурсника, путешествующего в одиночку по Европе. Именно такое впечатление он и желал произвести.

Священник-американец, состоящий на службе в аппарате Ватикана, жил в Риме уже девять лет и за это время не раз бывал в Ассизи. На родине прославленного монаха, ставшего святым, — в древнем городе, лежащем среди холмов Умбрии, — он всегда испытывал чувство просветления и благодати, соприкасавшееся с его собственным духовным опытом значительно теснее, чем бывало в иных местах, какие ему доводилось посещать. Но нынешнюю поездку он осуществлял в состоянии полнейшей растерянности, от которого было рукой подать до сомнения в вере. Все его существо преисполнилось смятения и страха, не имеющего ничего общего с благоговением. И для того, чтобы сохранить хоть каплю веры в Божий промысел, ему приходилось прилагать немалые усилия. Но так или иначе, он находился в автобусе, на пути в Ассизи. Не имея, правда, ни малейшего понятия о том, что сделает или скажет, когда окажется в месте назначения.