Вид невесть откуда взявшегося парашюта лишил меня дара речи.

— Я… не умею им пользоваться, — наконец выдавил я.

— Всё просто. — Самообладанию бортпроводника можно было аплодировать. — Продеваете руки в лямки, этот ремень затягиваете на поясе, этот — на груди, защёлкиваете карабины. Купол раскроется автоматически.

Самолёт сильно тряхнуло, послышался резкий свист снаружи. Я поспешно ухватился за лямки. В голове шумело. Человек со шрамом продолжал объяснять, как нужно поджимать ноги при приземлении. Заметив, что я не слушаю, он оборвал себя на полуслове, подошёл к люку и глянул в иллюминатор.

— Мы уже совсем низко, — сказал он. — И скорость погасили. Можно прыгать.

В животе стянулся плотный болезненный узел. Не ощущая рук, я надел парашют. Всё происходило как в дурном сне, когда ты чувствуешь, что что-то неправильно, но не можешь уловить, что именно.

Бортпроводник с заметным усилием открыл люк. В лицо ударил холодный ветер, заходили ходуном шторки, отделяющие нас от салона. Воздух ревел так, что уже ничего не было слышно, хотя человек со шрамом продолжал что-то говорить, раскрывая рот. Где-то на краю сознания проплыла неуместная мысль о ноутбуке, оставшемся на багажной полке.

На подкашивающихся, словно чужих, ногах я подошёл к проёму. Инстинктивно схватился за что-то, не в силах отвести глаз от открывшейся картины. В те мгновения больше ничего не существовало — только я один на один с проплывающим под ногами пейзажем. Самолёт вновь затрясся, будто поторапливая. Кажется, я всхлипнул, хотя в окружающей шумовой какофонии сам себя не услышал. Сделать шаг в пустоту казалось нереальным. Я мысленно досчитал до пяти. Помедлил ещё мгновение. Наконец, сильно оттолкнулся и выпрыгнул наружу.

Ноги. Свои собственные ноги — это первое, что я увидел, оказавшись в воздухе. Было непонятно, где верх, а где низ. Наконец, изогнувшись червяком, я повернулся лицом к земле.

Сразу же вспомнились рассказы знакомых парашютистов о необычайном, волнующем ощущении свободного полёта. Я мысленно выругался. Какой, к чертям собачьим, полёт, какая там лёгкость или парение! Я чувствовал, каждой клеточкой тела чувствовал, что не лечу, а падаю — в прямом смысле, — падаю, вывалившись из самолёта. Воздух бил в лицо тугим холодным потоком, но казалось, что лёгким его не хватает. Я приоткрыл рот и стал делать глубокие вдохи.

Ледяной молнией по позвоночнику пробежала мысль, что купол до сих пор не раскрылся — а я продолжаю падать. И тут же раздался негромкий хлопок, лямки напряглись, и сверху — я задрал голову — расцвёл оранжевый кружок, показавшийся совсем маленьким.

И стало тихо. Тихо и холодно. Пальцы окоченели, а нос щипало, как на морозе. Я попытался разглядеть местность внизу. Земля была располосована на зелёные и коричневые прямоугольники. По правую руку виднелись строения, правда, достаточно далеко. Во все остальные стороны тянулись поля, кое-где перемежаемые полосками деревьев или кустов.

Пока я крутил головой, отыскивая, куда направиться после посадки, земля стала приближаться пугающе быстро. На мгновение я даже подумал, что не лечу на парашюте, а падаю. Пытаясь смягчить удар, я поджал ноги.

При посадке я запутался в стропах, неуклюже перевернулся, больно ударившись ягодицами, и оказался лежащим навзничь на липком от дождя поле, лоснившемся глинистыми пластами вспаханной земли.

Какое-то время я не двигался, постепенно осознавая, что подо мной твёрдая почва, а я — спасся. Спасся взаправду, на самом деле.

Было холодно и мокро, и это подвигло меня действовать. Я освободился от объятий оранжевой амёбы, в которую превратился спасший меня парашют. Поднялся на ноги и огляделся, непроизвольно пытаясь отыскать место падения самолёта. Насколько хватало глаз, вокруг были одни лишь поля. Обзор затрудняли холмы, однако во все стороны вплоть до горизонта не было видно никаких следов крушения — ни пожара, ни дыма. И тихо, лишь посвистывал ветер.

Может, самолёт всё-таки не упал, а сумел дотянуть до аэродрома и приземлиться? В этом случае мой головокружительный прыжок был напрасным.

И тут меня накрыло. Господи, да это же всё происходит на самом деле! Ещё несколько часов назад я ехал в такси по знакомому утреннему Петербургу, отправляясь в банальную командировку. И вдруг я выпрыгиваю — подумать только! — выпрыгиваю с парашютом из гибнущего самолёта и оказываюсь в грязи посреди вспаханного поля, даже приблизительно не понимая, где нахожусь.

Меня затрясло — то ли от пережитого, то ли от холода. Нужно идти.

Но куда идти? Где я? Перевернувшись при приземлении, я потерял ориентацию в пространстве и уже не понимал, в какой стороне были увиденные сверху дома.

Брюки и свитер испачкались в глине. Я скосил глаза вниз. Капли грязи, устилавшие ворот нежно-голубой рубашки, выглядывающей из-под свитера, делали мой вид ещё более жалким. Я ощупал ушибленный зад. Бумажник в заднем кармане брюк остался при мне, паспорт под свитером — тоже.

Надо уже двигаться, хоть куда-нибудь. Я решил взобраться на вершину небольшого холма и сориентироваться уже там.

Мгновенно обнаружилось, что ходить в городской обуви по глинистому, разбухшему от влаги полю — весьма нетривиальное занятие. После каждого шага туфлю, застрявшую в почве, приходилось вытаскивать чуть ли не вручную. Я хотел разуться и пойти босиком, однако земля оказалась слишком холодна для подобных прогулок, да и ощущение вязкой грязи, ползающей между пальцами ног, было не самым приятным.

Добравшись таки до вершины возвышенности, я, к своему сожалению, так и не обнаружил никаких строений. Тем не менее с холма был виден край поля и дорога за ним.

Путь до этой дороги занял у меня не менее получаса; за это время я с ног до головы перемазался в грязи и проклял всё на свете, включая авиационную промышленность и сельское хозяйство. Дойдя до края поля, я увидел глубокую колею в грунте. Идти по ней было немногим легче, чем по вспаханному полю.

Я наугад выбрал направление. Противно крича, в небе кружились вороны, дождь то начинал накрапывать, то прекращал, а я механически месил туфлями комья грязи, передвигаясь с черепашьей скоростью и тупо, в такт шагам, пережёвывал в голове слова привязавшейся популярной песенки.

Казалось, что на целой планете, сплошь покрытой вязкой глиной, я остался один.

Когда откуда-то спереди донёсся слабый шум проезжающей машины, я чуть не заплакал от радости. Автомобиль, впрочем, так и не показался, зато я вскоре добрался до трассы.

Впрочем, «трасса» — это слишком громкое название для ещё одной грунтовой дороги, бывшей, однако, гораздо шире той колеи, по которой я пришёл. Более того, по этой трассе изредка проезжали в одну и ту же сторону большие груженые КамАЗы, водители которых не желали останавливаться и подбирать меня, несмотря на мои умоляющие жесты. Они знаками показывали, что им запрещено брать попутчиков.

Отчаявшись остановить хоть кого-нибудь, я сел на корточки на обочине и застыл в каком-то тупом оцепенении…