с теми, кто были поближе. Толпа разъединилась под взором и предстала в виде отдельных лиц. Замелькала фигура Сивого, все тронулись шагать. Все же рядом со мной оказался кто-то, кто проговорил тихо:

— Зауряднейшая история.

— О чем вы?

— Как о чем? Вас ничего не удивляет?

— Немного странно, конечно, но что такого?

— Вот видите, ничего такого, а странно.

— Так это всегда так, — сказал я, теряя нить мысли.

— Вот я и говорю: история зауряднейшая, — вернулся на круги своя невольный мой сосед.

— История — верно — незамысловатая, но нечто странное в ней есть, — отозвался я, вынырнув на поверхность.

— Конечно, иначе какой смысл акцентировать ее обыкновенность?

— Вот вы и объясните тогда, почему вы именно так и поступаете, — продолжал я с захваченного плацдарма, но вместо ответа услышал фамилию собеседника:

— Ведекин.

Фамилия была чья-то знакомая, интеллигентная, из литературоведческих кругов, с репутацией лица хоть и служащего, но порядочного. Конечно, такой разговор велся больше для проверки надежности, но и с содержательной стороны в нем был интерес.

— Послушайте, Ведекин, я согласен с вами. Мне понятно, что смерть для вас, человека мыслящего, — явление заурядное, оттого и похороны видятся вам в обычном свете. Но вряд ли бы стали вы затевать спор, если бы это было все, что вы хотите сказать.

— Вы — насмешник, — заявил Ведекин. — Очень невежливо, по-моему, вместо того, чтобы отвечать собеседнику, выяснять причины, заставляющие его говорить то или это. Конечно, меня интересует не мое, а ваше мнение. Я и сам знаю, что тут что-то не то. Но что? Ведь событие — проще пареной репы. Ну, умер. Умер — и все. Он умер — мы хороним. Что такого?

Роман Владимирович при жизни хотя и входил в областную номенклатуру, но из общей массы не выделялся, оставался редко выше чем в третьем звене. Делали его и секретарем, но ненадолго. Переходил из сектора в сектор, повсюду спокойно преуспевая. Жену — уже вдову — имел тихую. За границей тоже бывал дважды: в прибалтийских странах. Одевался как все, а галстук носил непонятного цвета с широким узлом. Подпись у Романа Владимировича была, конечно, характерная: большое, крупное «Р», а за ним сразу — второе «Р» от фамилии, а потом все уменьшающиеся буквочки вплоть до последнего маленького, как насекомое, «в», от которого немного неестественно шел вниз налево хвост до самого первоначального «Р». Рост у него был средний, пищу любил, чтобы было поесть, пил, как другие, толку особого не разбирая. Дочь тоже была у него. Две девочки. Все три замужние: семья, хоть и небольшая, понемногу росла. Лишнего Рыжов никогда не говорил, а волновался редко. Почти никогда. С тем и умер. И это был он же — тот, кто сейчас лежал там, впереди. И его именно прекращение жизни было тем событием, о которое днесь оттачивали скальпели непочтительного остроумия мы с Ведекиным. Была моя очередь:

— Итак, вы хотите сказать, что за видимой заурядностью нашего героя скрывается глубокий смысл?

— Звонкая пышность, — откликнулся филолог.

— Перестаньте, это пустые слова.

— Ах, «пустые слова»! Предположим, что так. Но прежде всего вы сами подтвердили, что ощущаете несоответствие, а затем и они, — он сделал жест полукругом и вниз, — вы видите, как они идут?

— Напрасно вы пытаетесь говорить обо всех сразу. Даже если дать им высказаться, одно и то же услышишь далеко не от каждого.

— Я и не надеюсь, и не хочу слышать одно и то же, — резонно отмахнулся Ведекин. — Я довольно этого слышу и без обращения к толпе. Я только хочу, чтобы каждый сказал, зачем он здесь и что он чувствует в связи с происходящим событием. Хотя бы некоторые.

Ведекин лгал, но не сутью, а стилем. Ему не были интересны ни чувства посторонних, ни степень их подчиненности ходу вещей, но он предпочитал высказываться. Поэтому я промолчал. Он понял и продолжил вместо меня:

— Я знаю, что моя речь звучит подозрительно. Но я готов ограничить круг касаемых идей чисто литературными ассоциациями, говорить в пределах дозволенного и потому совершенно открыто. К тому же сопроводители знают меня как внештатного лектора и придираться не будут, вообразив, что все и без того упорядочено, я им тоже часто читаю, когда попросят. Повсюду есть человеческая природа. Просят — читаю.

Возразить было нечего, и я сказал:

— Хорошо.

— Идите все сюда, — обратился тогда оратор к толпе.

Кольцо человек в тридцать отвернулось и окружило нас. Большинство было с чем-то там на физиономиях, но потом возникли другие — обычные люди. Сивый издали сделал Ведекину ручкой и отошел. Тот сухо поклонился вслед: знакомство не льстило. Затем, увидев, что ждут, начал примерно так:

— За кажущейся заурядностью нашего героя скрывается глубокий смысл. Это мне сказал недавно один… — тут он посмотрел мне в глаза, улыбнулся совсем профессионально и неизвестным способом дал понять, кто именно сказал, то есть что я.

— …и я с ним полностью согласен, — если не со способом выражения, в котором мне видится пышная звонкость, не вполне соответствующая духу обстоятельств, — то с мыслью, заключенной… — он сделал нежеланную паузу и окончил фразу упавшим голосом, особенно к концу:

— …заключенной в его словах.

Это было очень интересно. Все, кто в толпе еще сохранял человеческий образ, немедленно ощутили, что происходит нечто не вполне официальное. Но поскольку позиция оратора выглядела по привычке казенной и отвратительной, слушатели, заметив по тому, как он споткнулся на слове, значение которого до них даже и не дошло, что она у него и непрочная, уразумели свое. Итак, она была непрочная и отвратительная. Поэтому над Ведекиным стали потихоньку смеяться, не вникая в тонкости его суждений по существу. Сначала, когда он заявил, что в лице Романа (Рыжова) мы все в этот самый момент хороним роман как литературный жанр, — никто на его остроумие даже и внимания не обратил, по обычаю пропуская мимо ушей государственную словесность. Однако едва он углубился и дал слабину, призывая аудиторию в соучастники и судьи, как сразу потерялся, стал неоснователен сам по себе, — независимо от пронизывавшей его речь иронии слегка на потребу публике, вызывая ее смех.

— Не дурной ли это каламбур? — спросил Ведекин, имея в виду свой же каламбур о двух «романах». — Предупреждая неизбежный вопрос, насмешки и критику, сознаюсь, что каламбур это чрезвычайно скверный. Но важно ведь не то, хорош ли каламбур, а то важно — правдив ли насмешник.

Тут он разгладил ладонями рукава и полы своего пальто и брюк, посмотрел перед собой голубыми серыми глазами слегка навыкате и внятно продолжил:

— А вообще, возможно ли, чтобы