бы ни слова. Когда отец и дочь отправлялись на охоту, стихи заменяли им разговоры – такова была их традиция, и этого хватало обоим.

Тут Полина заметила, что в руке мертвеца что-то влажно поблескивает. Маленькое, круглое, бледное. Пара стремительных шагов – и она склонилась над телом. На ладони, в окружении частокола скрюченных пальцев, покоился глаз. Такой живой, чистый – даже голубая радужка не помутнела. Его словно только что вынули из глазницы, аккуратно отрезав зрительный нерв и смыв кровь. Полине показалось, что зрачок направлен прямо на нее.

Левая рука загудела от напряжения и сама потянулась к находке. Осторожно вытащив глаз, Полина завернула его в платок и спрятала в сумку, висящую на боку. Из прихожей, не давая обдумать собственный поступок, донесся вопль. Напряжение в руке сменилось болью – в жилы будто коршун вцепился. Знакомое мерзкое чувство. Полина побежала на крик.

Опекун, оставленный в прихожей, теперь был не один. Он стоял, широко расставив ноги, орал что-то невразумительное и безуспешно пытался прицелиться из макарова. Дуло ходило ходуном. С другого конца коридора на Ипполита Аркадьевича бежал, оставляя за собой след потустороннего сияния, высокий, плотный мужчина. Во внешности его было нечто волошинское. Курчавые волосы и окладистая борода отливали такой чернотой, что казались обмазанными дегтем. Щекастое лицо искажала ярость. Мужчина сжимал топор и, отмахиваясь им, аршинными прыжками приближался к Ипполиту Аркадьевичу.

Всюду со скрипом раскрывались и хлопали двери, слышались шаги, скрипели половицы, звенели люстры и разносились вздохи. Дом ожил, наполнившись звуками. Ожил по велению своего хозяина.

– Не стреляй! – крикнула Полина.

В тот же миг грохнул выстрел. Пуля прошла сквозь привидение и с аппетитом вгрызлась в стену, брызнув щепой. Мужчина с топором остановился. Изображая, что тяжело дышит, он посмотрел на проделанную дыру и задрожал от гнева. Полина знала не понаслышке: потусторонцы ненавидят, когда кто-то хозяйничает в местах их смерти. А ненависть делает их сильнее.

Гулко и отчаянно зарычав, призрак бросился на Ипполита Аркадьевича. Топор взметнулся, оставляя в воздухе шлейф свинцового света. Опекун оцепенел и выронил пистолет.

– Без ног! – крикнула Полина.

Она вытянула левую руку и загнула указательный палец. К щиколоткам призрака протянулась едва заметная золотая нить. Он сделал еще один, последний, прыжок и мешком повалился на пол. Нитка натянулась и тихо-тихо зазвенела. Призрак, скалясь и скрипя зубами, пополз вперед. Он был совсем как живой. Пыхтел от натуги, волоча непослушные ноги. Краснел, потел. Не хотел верить, что давным-давно умер.

Ипполит Аркадьевич рванул к выходу. Дернул за ручку, толкнул створку плечом. Бесполезно. Пока ехали в машине, Полина спешно рассказывала ему, что обычно происходит на охоте. Для человека, двадцать лет работавшего на отца, Ипполит Аркадьевич был удивительно несведущ в потусторонних делах и чурался их, как кошка воды. А за полтора часа все детали не выложишь, тут нужны недели, если не месяцы. О том, что призраки способны управлять местом, в котором обитают, Полина рассказать не успела. А они способны, еще как. Запирают двери, бьют зеркала, зажигают и тушат свет, двигают мебель. Места смерти подчиняются им, словно из жертвенного сочувствия: «Вы лишились здесь жизни, потеряли все в моих стенах, можете на мне отыграться».

Когда призрак подполз достаточно близко, Ипполит Аркадьевич издал рыдающий звук и помчался в противоположную сторону – к столовой. Останавливать его Полина не стала, только крикнула вслед:

– Сфотографируй труп!

– Т-труп? – заикнулся опекун. От страха он, похоже, забыл цель их вылазки.

Скрывшись за двустворчатой дверью, Ипполит Аркадьевич опять заорал.

Если призрак рыжеусого не присоединится к компании, можно считать, что опекун в безопасности. Лишь бы не надумал снова портить имущество. Присев на корточки, Полина вгляделась в лицо хозяина дачи. Жилы взбухли на выпуклом лбу, борода встопорщилась старой щеткой.

Синеватые растрескавшиеся губы шептали:

– Неверные. Неправедные. Как она. Как этот.

Полина всем видом показывала: «Мне важно ваше мнение». Раз призрак заговорил, получается, хочет быть услышанным. Отец учил: потусторонцы не раскрывают рты просто так. Правда, Полина еще ни разу за все годы охоты не узнала от них ничего ценного. Призраки либо ругались, либо жаловались, либо – что от них и требовалось – раскрывали свои маленькие тайночки. Иногда, чтобы потусторонцы наконец заговорили по делу, приходилось надавливать.

– Этого, говорит, не тронь. А этих-то трону. Ох трону. Неверные. Неправедные. Как она.

Полина разочарованно вздохнула. Вот опять: никакой стоящей информации. Просто жалобы – по кругу, по кругу, целую вечность. Хозяин ни в убийстве не признается, ни тайн вселенной не откроет. Пора кончать с ним. Остается лишь выбрать метод.

Отец досконально изучил это семейство потусторонцев: пассажиры, после бесцветных недотыкомок, встречались чаще всего. Такие призраки изо всех сил цеплялись за прежнюю оболочку и жизненный уклад. Логично, что на них эффективно действовали предметы, связанные со смертью. Горстка земли с кладбища, стружка с гроба, лоскут вдовьей вуали. Против особо крепких – прядь волос, взятая с их же трупа. Нечто, что напомнит мертвецу, откуда он прибыл и куда ему незамедлительно стоит вернуться.

Отец сравнивал их с пассажирами, не знающими, что их поезд ушел. Перепутали расписание, приехали на вокзал, почитывают «Петербургский листок» и охлаждаются продукцией «Новой Баварии» – кто пивом, кто квасом. Ждут и не понимают, что никуда уже не поедут.

Хозяин дачи толкался на вокзале больше столетия.

Полина вынула из сумочки перо ворона – подобрала на Смоленском, когда гуляла там три дня назад. В голове прозвучало: «Ты со мной и не со мною – рвешься в дальние края. Оплетешь меня косою и услышишь, замирая…» – и Полина с тоской подумала: «А папа продолжил бы: мертвый окрик воронья!»

Применить перо она не успела. Призрак замер сам по себе, глядя Полине за спину. Гамму эмоций, отразившуюся на его лице, редко можно было увидеть даже у живого человека. Ненависть и страсть, как два рыцаря на турнире, схлестнулись в темных глазах.

– Стерва! – прохрипел призрак. – Дражайшая!

Полина обернулась. В дверях, не касаясь ногами пола, покачивалась дама, туго затянутая в малиновое платье. Незнакомка была бы чудо как хороша – бездонные глаза, аккуратный тонкий нос, белоснежные покатые плечи, – если бы не одно но. Голова у нее была почти отрублена и держалась, как говорится, на честном слове.

Малиновая дама ядовито и чарующе улыбнулась пухлыми губами. На щеках появились ямочки. Полина сразу отметила: не пассажирка. Другое семейство, куда более опасное и непредсказуемое. Папа называл их нарциссами.

– Неверная! Неправедная! – дико взревел призрак. – Любимая! Единственная!

Полина, замахнувшись, бросила в него пером. Порыв ледяного ветра подхватил частичку кладбищенского ворона и отнес в сторону – не иначе,