И тут уж показывали класс Соня с Борянкой.

Год назад, правда, мы обрели в городе недоброго конкурента. Причем воспитали и научили его всему, что знали сами. Если не растекаться мыслью по древу, то дело обстояло таким образом. У Борянки была приятельница, тоже бывшая гимнастка, тоже выпускница спортфака, Надежда Калачова. Через три года после открытия нашего Центра Боряна решила позвать Наденьку в нашу команду. В основном по двум причинам. Клиентов, полюбивших фитнес, у Борянки стало так много, что к вечеру она валилась с ног. В то же время Наде нужна была работа. Ее бросил муж, оставив супруге двоих детей, да и престарелая мама нуждалась в заботе и лечении. Боряна не просто взяла Надежду в помощницы – она отдала ей самых лучших клиентов, отправляла на обучение в столицы и даже за границу, занимала деньги, сидела с Надиными отпрысками, сочувствовала, помогала, утешала и радовалась успехам подруги.

Несколько лет Надюша была нам близким человеком, ведь друг твоего друга – мой друг.

Мы с Соней и Дольче дивились: что это Борянка такая добрая? Обычно она не старалась изображать мать Терезу. Но вот так уж сложилось – наша подруга вдруг ощутила радость быть кому-то нужной, опекать, заботиться и отдавать. Еще Борянка говорила нам, что это дружба спортсменов, она проверена в таких испытаниях, что о-го-го!

Возможно, спортивная дружба и о-го-го, да только не так оказалось в нашем случае. Надюшенька оказалась неблагодарной свиньей. Со временем один из ее клиентов стал ей близким личным другом и тоже бросился помогать одинокой матери двоих детей. А так как Сергей Аванесян был человеком обеспеченным, то его помощь выразилась в хорошем финансовом допинге, благодаря которому эта стерва Надька открыла свой собственный спортивный центр «Амадей» с косметологами, парикмахерами и саунами. Более того, эта хрупкая светловолосая девушка не стеснялась отбивать у нас клиентов, обливая грязью всех нас.

Но никакие Надьки не могли испортить нам обедни: мы действительно оставили черную полосу позади. Центр стал для нас той самой новой жизнью, в которой не было темных полос. И каждый раз, поднимаясь на третий этаж бизнес-центра, в котором мы выкупили под наше гламурное предприятие целый этаж (200 кв. м), я жмурилась от счастья.

Пока я доставала ключи от кабинета, наш офис-менеджер продолжала беседу по телефону.

– Да. – Она метнула быстрый взгляд хитрых карих глаз в мою сторону: – Вы поговорите? Соединяю.

В два прыжка я влетела в дверь своего кабинета и схватила трубку телефона.

– Алло! – выдохнула я, упав на диван. Этот керамогранит такой скользкий!

– Наташа, это ты? – Приятный мужской голос был не просто знаком, он был мне почти родным.

– Я.

– Наташа, это Саша.

– Да, Саш, привет. Как дела?

– Плохо, Наташ, у меня такое горе… Моя мама умерла.

– Соболезную, Сашенька.

Мой муж с рождения страдал тяжелой мамозависимостью, по этому я понимала, что он теперь чувствует. Отчасти я даже готова была его пожалеть. Двумя-тремя добрыми словами.

– Наташенька, что мне теперь делать?

– Сашенька, ты взрослый мужчина. Тебе… мм… сорок два года.

– Наташа, я не смогу пережить это…

– Сашенька, это сначала так. Время лечит, крепись, держись. В какой-то момент ты по чувствуешь, что стало легче, потом – еще немного.

– Я никогда не почувствую такого. Ты приедешь? Похороны сегодня, в двенадцать ноль-ноль.

– Но, Саш, мы с твоей мамой, ну… Общего языка так и не нашли.

– Это не важно. Наташенька, родная!

Он что, опупел? Какая я ему родная?

– Ты близко знала мою маму, ты уважала ее. Она моей Алинушке все время повторяла, что ты никогда не хамила свекрови, потому что уважала.

Надо было бы напомнить ему, что его безумную мамашу я просто боялась. Уважать там было нечего. От обращения к его памяти удержалась только потому, что Сашка и впрямь страдал. Но на похороны я не пойду!

– Наташа, я никогда тебя ни о чем не просил!

Это была чистая правда – он даже не попросил меня остаться, когда его мать довела меня до того, что я подхватила годовалую дочь одной рукой, сумку со своим барахлом – другой, а потом, не дождавшись от него ни слова, ушла навсегда.

– Ладно… ладно, я приду. Но Варьку не приведу.

– Да, конечно. – Одна нотка в его голосе прозвучала даже радостно.

Я чуть не обиделась, что он так просто согласился на Варькино отсутствие, но передумала. О дочери он и в лучшие моменты не вспоминал, чего сейчас ожидать?

Мне очень хотелось глотнуть водички, но телефон в моей руке снова запел. Маринка испуганным шепотом сказала, что звонят из прокуратуры. Я не успела удивиться, а другой мужской голос уже произнес:

– Меня зовут Василий Иванович Дмитриев. Я – следователь по особо важным делам городской прокуратуры.

– Да, понятно. Чем могу помочь?

– Вам знакома Закревская Валентина Алексеевна?

– Да, конечно. Она постоянная клиентка нашего салона. Что случилось?

– Позавчера вечером она умерла. Я расследую обстоятельства ее смерти. Мы можем встретиться?

– Да. – Наверное, я говорила как попугай: «Да, да, да». – Приезжайте.

– Я буду у вас через двадцать минут.

Я набрала внутренний номер Сони и попросила ее зайти в мой кабинет, если у нее нет клиентки. Клиентки не было.

– Сонь, – сказала я как можно спокойнее: Соня у нас очень эмоциональная. – Ты слышала, что случилось с Закревской?

– Нет. – Соня улыбнулась мне своей самой рассеянной улыбкой из небывалого арсенала ее фирменных рассеянных улыбок. Эти улыбки сводили с ума мужчин и дезориентировали женщин практически мгновенно. – А что с ней?

– Сонечка, она умерла.

Лицо моей подруги вытянулось.

– Когда?

– Позавчера вечером.

– Почему?

Я рассказала Соне о звонке следователя. И на всякий случай намекнула:

– Скажи мне, у нас с тобой есть повод волноваться?

– Нет.

Она смотрела мне прямо в глаза, демонстрируя честность, открытость, лояльность и желание сотрудничать. Я удовлетворенно кивнула.

Василий Иванович оказался представительным, я бы сказала, холеным человеком лет сорока пяти, внешне мало отличающимся от клиентов нашего салона. Вот так теперь выглядят представители органов, удивилась я.

Его волосы были цвета перца с солью. Свой тяжелый подбородок он держал высоко задранным, а в карих глазах тлела томность бывалого ходока. Пронзительность его взгляда мне показалась какой-то наигранной, и вообще манерой держаться он напомнил Кашпировского. Это было бы смешно, если бы разговор наш не оказался таким неприятным. И тревожным.