Как ни старался Иван тянуть время, делая вид, что развязывает узелок, ему таки пришлось сказать, что он готов. К тому времени зрители тоже стали выражать нетерпение, и это вывело молодого адъютанта из задумчивости. Подняв склоненную на грудь голову, он в последний раз взглянул на окно и, убедившись снова, что ждать оттуда милости бесполезно, повернулся к кучеру и властным жестом и непререкаемым тоном приказал начинать.

Ивану пришлось подчиниться. Не ища новых предлогов для оттяжки, он отступил для разгона на два шага, вернулся на прежнее место и, привстав на цыпочки, раскрутил кнут над головой, а затем резко опустил его на Григория, да с такой ловкостью, что ремень словно змея трижды обвил тело жертвы, ударив кончиком по доске, на которой тот лежал. И все равно, несмотря на эти предосторожности, Григорий вскрикнул, а Иван произнес:

– Раз.

Услышав крик, молодой адъютант снова повернулся к окну, но оно оставалось по-прежнему закрытым, машинально взглянул на Григория и, в свою очередь, бросил:

– Раз.

Кнут оставил тройную синеватую полосу на плечах брадобрея.

Иван сделал вдох и с той же ловкостью, что в первый раз, снова трижды обвил торс наказуемого своим свистящим ремнем, старательно оберегая тело от опасного кончика. Григорий опять вскрикнул, а Иван отсчитал:

– Два.

Крови еще не было видно, но она уже подступила к коже.

При третьем ударе появилось несколько капель.

При четвертом она хлынула.

При пятом брызги ее попали на лицо молодому офицеру, который отступил, вынул платок и вытер лицо. Воспользовавшись его рассеянностью, Иван сказал семь вместо шести. Капитан не сделал ему никаких замечаний.

На девятом ударе Иван остановился, чтобы сменить ремешок, и в надежде, что его уловка сойдет снова, произнес одиннадцать вместо десяти. В этот самый момент окно напротив окна Ванинки отворилось, и в нем появился мужчина лет сорока пяти – сорока восьми в генеральской форме, и тем же тоном, которым произнес бы: «А ну-ка покрепче!», скомандовал:

– Хватит с него.

И окно захлопнулось.

При появлении генерала молодой адъютант повернулся в его сторону, прижав левую руку к складке на брюках, а правую – к треуголке. Пока генерал находился у окна, капитан несколько минут стоял навытяжку, а потом, когда тот исчез, повторил его слова. Поднятый кнут опустился, не тронув тела Григория.

– Благодари его высородие, Григорий, – сказал ему Иван, свертывая ремень на рукоятке. – Он тебе два раза скостил. – И, наклонившись, чтобы развязать наказанному руку, добавил: – Прибавь еще два моих, останется только восемь вместо двенадцати. Эй, вы там, развяжите ему другую руку!

Однако бедный Григорий был не в состоянии кого-либо благодарить. Почти теряя сознание от боли, он еле стоял на ногах. Двое мужиков подхватили его под руки и в сопровождении Ивана повели в людскую. Однако, дойдя до двери, он обернулся и, заметив адъютанта, который с жалостью смотрел ему вслед, крикнул:

– Ваше высокородие, поблагодарите от меня его превосходительство генерала… Что касается барышни, – добавил он шепотом, – ее-то уж я сам отблагодарю.

– Чего ты там бормочешь? – сердито цыкнул молодой офицер: ему показалось, что он слышит в голосе Григория угрозу.

– Ничего, ваше благородие, ничего! – отозвался Иван. – Бедняга благодарит вас за то, что потрудились присутствовать при его наказании – это для него большая честь.

– Ладно, ладно, – отмахнулся молодой человек, не сомневаясь, что Иван исказил слова наказанного, но не особенно стремясь узнать правду.

– Коли Григорий не хочет навязать мне еще больший труд, пусть не злоупотребляет водкой, а уж если напьется – так постарается быть почтительней.

Иван униженно поклонился и последовал за своими. Федор вошел в вестибюль дома, и толпа на улице рассеялась, весьма недовольная хитростями Ивана и благородством генерала, лишивших их зрелища четырех плетей, то есть трети обещанного.

А теперь, когда мы познакомили читателей с некоторыми героями этой истории, обратимся к тем, кто появился в ней лишь на мгновение или скрываясь за занавеской.

Генерал граф Чермайлов, как было сказано, после управления одним из больших городов в окрестностях Полтавы, отозванный в Санкт-Петербург Павлом I, который испытывал к нему дружественные чувства, остался вдовцом и жил с дочерью, унаследовавшей состояние, красоту и гордыню матери, весьма кичившейся тем, что род ее берет начало от татарского полководца, вторгшегося в XIII веке в Россию вместе с ордами Чингисхана. По роковой случайности подобное высокомерие у юной Ванинки проявилось не только в силу полученного воспитания. Вдовея и не будучи в состоянии заниматься дочерью, генерал Чермайлов нанял для нее английскую гувернантку, которая вместо того, чтобы поубавить своей воспитаннице спеси, еще усугубила в ней врожденный аристократизм новыми принципами, делающими английскую знать самой высокомерной в мире. Наряду с другими науками Ванинка успешно усвоила одну, которая оказалась особенно ей по душе, – науку постижения, если можно так выразиться, своего места в свете. Она прекрасно знала степень знатности и могущества всех богатых семейств, бывших ей ровней и стоявших выше, и умудрялась безошибочно – что в России совсем не просто – величать каждого согласно его званию, дающему право на место в обществе. Поэтому она выказывала полное презрение ко всем, кто был ниже «его превосходительства». Что касается крепостных, то они были для нее лишь бородатыми скотами, стоявшими, в соответствии с теми чувствами, которые она к ним питала, существенно ниже ее лошадей или собак, за которых она, не задумываясь, отдала бы жизнь любого крепостного мужика. Впрочем, как и все русские женщины благородного происхождения, она была довольно приличной музыкантшей и одинаково свободно изъяснялась по-французски, итальянски, немецки и английски.

Что касается черт ее лица, они гармонировали с ее характером. Иными словами, Ванинка была красива, но какой-то холодной красотой. Ее большие черные глаза, прямой нос и презрительно опущенные уголки губ вызывали у тех, кто приближался к ней, странное чувство. Это выражение пропадало только тогда, когда она была среди тех, кого считала ровней или выше себя по положению. Для них она становилась обыкновенной женщиной, тогда как для тех, кто был ниже ее, оставалась гордой и неприступной богиней.

Когда к семнадцати годам ее образование было завершено, воспитательница, на здоровье которой сказался суровый климат Санкт-Петербурга, попросила отпустить ее. Ее отблагодарили с той щедростью, которая сегодня в Европе присуща лишь русской аристократии. Так Ванинка осталась одна, направляемая в жизни только слепой любовью отца, чьей единственной дочерью, как мы сказали, она была и который в своем безыскусном и диковатом восхищении полагал, что она – воплощение всех человеческих достоинств.

Вот как обстояли дела в доме генерала, когда он однажды получил письмо от друга детства, писавшего ему со смертного одра. Сосланный после размолвки с Потемкиным в свое имение, граф Ромайлов оказался не у дел. Не сумев снова обрести благосклонность светлейшего, он томился за полторы тысячи верст от Санкт-Петербурга и страдал не столько от ссылки и собственных несчастий, сколько от сознания, что это отразится на будущем его единственного сына Федора. Предчувствуя, что оставляет его одного без поддержки, граф просил генерала во имя их старой дружбы позаботиться о молодом человеке. Он рассчитывал, что приближенный ко двору Павла I генерал добудет его сыну офицерские эполеты в одном из полков. Граф Ромайлов не дождался ответа генерала, который написал, что сын друга найдет в нем второго отца. Известие о своей утрате Федор доставил ему сам вместе с просьбой об обещанной протекции. Сие было непросто, но графу уже удалось испросить ему у Павла I чин подпоручика Семеновского полка. Таким образом, Федор вступил в должность на другой же день после своего приезда.