экономии, теперь — чтобы лучше видеть звезды. Это работало, небо заполонили звезды, они были огорчены невозможностью заполнить собою все небесное пространство.

На улицах бегали дети, тут были все возраста: девять, десять, семь лет — такое становится нормой, когда последнее преступление было сорок лет назад. Теперь интроверту не скрыться в ночи, везде его преследуют люди. Дошел до самого высокого здания в городе. Десять этажей! Поднявшись на последний, долго всматривался с крыши в темноту города, но никак не мог увидеть сапог, топчущий лицо человека.

Вернувшись, обнаружил на полу спящее тело. Падать с кровати для него было в порядке вещей. В глаза бросилась семейная фотография, и тут я вспомнил…

Бледное лицо матери, мутный взгляд отца, не этого я ожидал. Все молчали. Я не считал нужным говорить и, не дождавшись от них слов, ушел. Я ожидал упреков, слез, криков, но никак не молчания. Вот так мы и попрощались… Навсегда…

Выйдя, я подошел к скамейке, на которой уже сидел мой знакомый с слепым стариком — соседом моих родителей. Он ослеп, смотря на солнце. Каждый день сидел на этой самой скамейке и смотрел на солнце, пока не ослеп. На нем была косоворотка тех времен, когда люди пытались вернуть исконный стиль одежды. Как хорошо, что это не прижилось! По выражению лиц обоих я понял, он уже знает.

— Они пожалеют о своем молчании, — сказал старик, выслушав мой рассказ.

— Они бы меня все равно не поняли, — мне вдруг показалось, что этот слепой старикашка способен меня понять.

— Знаете, — заговорил он, будто прочитал мои мысли, — был у меня друг. Давно это было, уж не упомню имени. Он вонзал под ногти иглы, чтобы нажатие каждое по клавише сопровождалось болью. «Теперь я думаю, прежде чем что-нибудь написать» — говаривал он. Однажды я его понял. На улицу вышел, стоял погожий день, взглянул на небо — солнце. Показалось мне, первый раз в жизни его увидел, так оно меня взбудоражило. И сел я на скамейку, забыв куда шел. Смотрел, смотрел, каждый день смотрел. Выходил и смотрел. Один раз меня задержали и осудили за то, что был скучным. Разные законы люди придумывали по глупости в былые времена. Сидишь ты на скамейке да посматриваешь на солнце, а тебя возьмут да в тюрьму — скучный ты, мол. Но быстро закон отменили, еще быстрее меня отпустили, и я дальше смотреть. Так я смотрел, пока не ослеп. Занятие не из полезных, да какое мне дело было? Грустно теперь только, что память о солнце в сердце слабеет, но не жалею, не буду жалеть. Если дело любишь — не жалко ради него жизнь отдать. А закон? Люди и без него находят способы себе жизнь усложнить, если не погубить.

Посмотрев на него первый раз, я увидел его утлым старикашкой, теперь его лицо преобразилось так, что я забыл о его возрасте. Тут вмешался знакомый, который начал спорить впервые в жизни.

— Я вас категорически не понимаю, вы — люди прошлого. Все человечество долгие годы стремилось улучшить жизнь, построить идеальное общество. И, наконец, мы здесь. Дальше двигаться некуда — крайняя остановка для прогресса. И что? Люди счастливы, как и предполагалось, наслаждаются свободой, равенством и братство. «Лови минуты счастья, заставляй себя любить, влюбляйся сам!» — все это теперь возможно. Но нет, до сих пор находятся люди, которым чего-то не хватает, они сами не знают чего. Они готовы слепнуть от солнца, калечить себя, даже убивать. Ради чего? Раньше такое страдание было залогом будущего счастья, теперь — просто пытка. И кому вы помогаете этим? От вас уже ничего не зависит. Лучшее, что вы можете сделать — получить удовольствие от жизни в память о людях, которые все это строили, — он опомнился и ушел, мы остались вдвоем. У меня был ответ, но я хотел его говорить.

— Все-таки вперед двигаться для человека было важнее. Как бы не убеждал он себя, что ради великой цели труды его, суть его в движенье, — ответил старик, не заметивший ухода оппонента.

Поднимаясь по лестнице, я услышал у одного из соседей:

«Нормальный человек найдёт в любом месте страдания по себе

Даже на обетованной земле, и в коммунизме обещанном

Мы будем страдать по женщинам…»

Неужели кому-то приносит удовольствие страдание других людей. Я не могу смотреть на ее белое платье, светлые волосы, красные глаза. Было видно — она не спала ночь. Ей сложно уснуть одной. Так, мы сидели, не находя подходящих слов. Мы знали, что в этот вечер прощаемся навсегда. Из соседнего дома в открытое окно полилась музыка, мне неизвестная, но проникновенная, хотя в такие моменты эстетическое чувство притупляется. Я встал, взял ее за талию, она недовольно посмотрела на меня, но положила руки на плечи. Мы закружились в танце, в нашем последнем танце.

Проснулся рано, она еще спала, я аккуратно встал, пытаясь ее не разбудить, укрыл одеялом ее голое тело. Выходя из квартиры, я оглянулся и понял: «Всё, я уйду и больше не вернусь».

У меня было много времени в запасе, но я решил не медлить, и направился в издательство. В моем городе ярко сияло солнце, оно отражалось в улыбках взрослых и детей, в голосах их звучала улыбка и харизма, в их душах пели ангелы, все были молоды и прекрасны. Я поздоровался с Пяткой. Откуда-то играл Сигизмунд Кац. Вот такой он замечательный город солнца.

О чем думает человек, идя на смерть? Мысли отвлеченные. Почему-то мозг концентрируется на мыслях о прошедшей жизни, не думая о будущей смерти. Я понял это позже.

Я всегда этого хотел, но никому никогда не говорил. Говорить! Да, надо было почаще говорить людям о своих чувствах. Если бы я был откровенней жизнь сложилась бы иначе. Я изолировал себя сам от других людей, ни с кем не обсуждал свои чувства, мечты и желания. Несгибаемый, всегда позитивный, готовый помочь. Помогая другим, забыл о себе. Я был уверен, что справлюсь один, что я сильный, меня хватит для всего и всех, а в итоге не хватило даже на себя.

В просторном белом здании, заваленном книгами, сидел один человек.

А ведь никто и не знал до последнего момента. Жертва низкой самооценки. Проблемы других людей более важны, чем твои. Кто ты такой?

Он узнал меня, поздоровался, выдал колбочку с прозрачной жидкостью.

Не говорить о своих трудностях, пустяки ведь. Вот во что это вылилось. Прямое следствие многолетнего собственного уничижения.

— Хотите отказаться?

Искренность оказалась