— У меня не убрано, — извиняющееся пробормотали над ухом. — Тут не убрано, — уточнили. — А там — да.

Я перевел взгляд туда, куда указывал острый желтый ноготь.

Сейчас, в тусклом свете, пробивающемся через давно немытое — ах да, «свет вредит звукам» — стекло, можно было увидеть часть коридора, в лабиринтах которого я только что лавировал.

Шеренги. Батареи. Столбики каких-то металлических круглых цилиндров, коробочек размером не больше стакана громоздились вдоль стен, от пола до потолка. В некоторых местах в полуметре от одного ряда, параллельно ему, располагался другой — и я понял, из чего был сложен тот лабиринт, по которому я плутал.

— Последние, — трепетно провел Птиц костлявыми пальцами по коробочкам. — Единственные.

— Диафильмы? — выудил я из памяти что-то похожее.

— Фонографические цилиндры. Восковые болванки. Вон там, — он указал куда-то вглубь, где было особенно темно, — белые, из церезина, пчелиного и стеаринового воска. Самые первые. К ним приложил руку еще Эдисон.

— Откуда они у вас? — У меня медленно начало зарождаться понимание того, что мне показывают.

— А вот тут, — Птиц не ответил на мой вопрос и обвел руками батареи цилиндров по всему коридору, — тут коричневый воск. Он может быть разных оттенков, но да, в основном коричневый.

— Вы коллекционируете их?

Птиц прервался, пожевал тонкими губами.

— Не совсем, — наконец ответил он. — Я дарую им жизнь.

— Вы переписываете и реставрируете? Вы из фонда?

Птиц издал что-то похожее на клекот.

— Вон там, — продолжил он, — короткие записи. На две минуты. Валики первого поколения, да. А там — вон, видите? — уже последующие партии, на четыре минуты. А там…

— А сколько длится моя запись? — перебил я его. — Ну та, «Звуки тропического леса»?

Птиц возвел выпуклые блеклые глаза к потолку и пошевелил бровями.

— Восемьдесят пять минут три секунды, — наконец ответил он.

— А где у вас валики такой продолжительности? — Я решил поддержать его экскурсию.

Птиц дробно захихикал.

— Тридцать штук, — сказал он. — Тридцать штук на такое понадобится.

— Вы собрали вместе, в единую запись? — понял я.

Птиц кивнул и снова заводил рукой.

— Вот тут вот, — он тыкал пальцем куда-то, в невидимые мне шеренги, — тут репетиции речей Рузвельта. А вот тут — интервью Мэллори перед тем, как он отправился на Эверест. А вот — Марк Твен начитывает свой рассказ «Ангел в Пасадене». Последний, между прочим, так и не опубликован.

У меня начала идти кругом голова.

— А что со «Звуками тропического леса»? — попытался я остановить вращение.

— Сейчас посмотрю… — Он наморщил тонкую кожу на лбу и пошел вдоль батарей цилиндров. Я шел за ним. — А, вот! — Коснулся одной шеренги на самом краю, пробежал по ней пальцами. — Перси Фосетт… да-да, именно, я так и помнил… Вот его, да. Записывал звуки джунглей… в последней экспедиции. Примерно первое июня тысяча девятьсот двадцать пятого.

Мне это имя ничего не говорило. И дата тоже. Вертикальная шеренга из тридцати — два по пятнадцать — цилиндров выглядела очень неустойчивой: мои глаза уже привыкли к полумраку, и я видел, как помяты металлические футляры, как покоробились на них этикетки и как клонятся в разные стороны неровные столбики. Я протянул руку, чтобы ее поправить, — но Птиц неожиданно быстро и ловко шлепнул меня по ней.

— Э, нет! — Погрозил перед лицом узловатым пальцем, словно примерялся, какой из моих глаз выткнуть. — Нельзя, руками не трогать.

Я извиняющееся кивнул и демонстративно спрятал руки в карманы.

Птиц еще долго водил меня в полумраке, среди одинаковых шеренг цилиндров и перечислял имена, связанные с ними: Амброуз Бирс, Рудольф Дизель, Луи Лепренс, Ференц Лист, Рихард Вагнер, королева Виктория, Людвиг Баварский… Какие-то я знал, какие-то нет. По какому же принципу подобраны шеренги, я мог лишь догадываться.

— Оскар Уайльд, — продолжал куда-то вести меня Птиц, — Джон Рескин, дверь…

Он сделал паузу — и я понял, что экскурсия окончена.

* * *

Один из цилиндров из шеренги Фоссета я все-таки украл.

Дома я поставил его на стол и сел напротив, словно пытаясь начать диалог. Этикетка, пожухлая и пожелтевшая от времени, вся покоробилась, а чернила поплыли, так что Птиц, скорее всего, узнал ее по внешнему виду, а не прочел надпись. Я взял коробочку в руки, щелкнул тугой крышкой, ломая ноготь, — а затем перевернул, вытрясая содержимое. Оно выскользнуло, словно высвобождаясь от долгого плена.

Восковой столбик явно несколько раз таял и снова затвердевал. Кто-то даже пытался придать ему обратно точную форму — некоторые потеки были сплющены, и на них виднелись слабые отпечатки пальцев. Видимо, этот же кто-то пытался стереть и черную плесень, которая росла в изобилии и все-таки оставила белесые следы, проев воск и уйдя в глубину. Полоски, намеченные иглой записывающего устройства, были едва заметны, они то и дело прерывались, а в некоторых местах исчезали совсем — под отпечатком пальца, плесенью или выбоиной.

С этого цилиндра было решительно невозможно воспроизвести хоть что-то. Птиц не мог ничего с него переписать. Он просто наврал мне.

Я улыбнулся: красивая байка, вполне могла бы сработать, если бы я был хоть на каплю менее дотошен.

Диск со «Зв. троп. леса» я так ему и не отдал — забыл, а может, просто и не хотел вспоминать. Я крутил его в руках и рассматривал на свет: судя по всему, все дело в некачественной записи, возможно, что-то связанное с инфразвуком или ультразвуком — я не очень разбирался в этих деталях. Видимо, просто как-то осталось в памяти, запечатлелось — и казалось, что мелодия преследует меня еще несколько часов. Глупость, забавная глупость.

Интересно, сработает ли она теперь, когда я знаю ее секрет? Смогу ли я усилием воли вычистить, вычеркнуть из памяти запечатленный звук?

Черная каретка заглотнула белый диск, и снова в утробе музыкального центра зашуршало.

И были шелест, и чивиканье, и шуршание — и шаги, и скрежет иглы, и дыхание. И снова прелая листва, и мокрая земля, и цветочный аромат, и амбре звериных следов.

Человек, который руководил аппаратом, менял валики примерно каждые три с четвертью минуты — я все никак не соображал засекать. Сначала звучали шаги, потом над ухом появлялось дыхание, игла чуть взвизгивала — и наступала секундная тишина.

Джунгли возвращались в обратном порядке: взвизг, дыхание, шаги — и снова вокруг меня колыхались папоротники, сновали юркие жуки и перепархивали в ветвях птицы.

Когда сменился пятый валик, в домофон позвонили. Я не хотел прерывать звучание — но неизвестный гость трезвонил все более и более настойчиво, безжалостно вспарывая звуковое полотно,