Когда наступили летние каникулы, семья Ютаки уехала на побережье, и я, неожиданно для самой себя, загрустила в раскаленном от зноя городе. Надев юкату (3), я в одиночестве любовалась сезонными фейерверками и ела жирного морского угря, который, по преданию, спасает от болезни летней усталости.

Горячий воздух наполняли ароматы цветов: он становился похож на мёд. За окнами ни днем ни ночью не смолкало навязчивое пение цикад, которое уместнее было назвать грохотом. Цикады жаждали любви. Ради нее они находили силы выбраться из-под земли и сбрасывали оболочку прежнего тела, чтобы прожить на поверхности какую-то одну неделю.

Так велика была естественная потребность сердца обрести пару.

Летние каникулы всё тянулись, Ютаки не было рядом, и, слушая протяжные голоса влюбленных цикад, в какой-то момент я с особенной ясностью поняла всю пустоту и бессмысленность своего существования. Эта простая мысль, от которой я пряталась так долго, пронзила меня насквозь с необычайной легкостью.

Вокруг царила красота, но красота эта не имела ко мне никакого отношения. Я была к ней непричастна. Она существовала и будет существовать без меня.

Красота окружающего мира скорее подчеркивала мою собственную пустоту и убожество, делала их очевидными даже для меня, которая не желала знать.

...Горят яркие узоры летней юкаты, мелодично постукивают гэта (4) по камню мостовой, а над головой расцветают огромные огненные цветы. Повсюду разносятся громкие звуки барабанов, смех: люди дружно танцуют сакральный бон-одори (5), готовясь встречать своих дорогих мертвецов. А мне хочется бежать прочь от всеобщего шумного веселья, бежать и спрятаться в алых зарослях паучьих лилий, растущих вдоль реки, словно я сама — неприкаянный дух, которого никто не ждёт...

Я была здесь чужой.

Я воображала, будто благодаря каллиграфии жизнь моя обретает какой-то смысл. Будто я живу не зря, а для некой высшей цели, для искусства, для творчества. Что это — мой путь, что рисовая бумага, кисти и тушь заполнят, заткнут дыру в моем сердце. Какая наивная глупость. Какая безысходность в этих радужных надеждах.

Как устала я день за днем плавать в мутных водах собственных фантазий. Была ли я когда-нибудь счастлива на самом деле?

Черт побери, это было самое одинокое лето в моей жизни — оттого, что я решилась наконец открыть глаза и осознать своё одиночество.

***

— Сенсей, не желаете ли поехать в Камакуру на Рождество?

Наши занятия продолжались уже более полугода и в достаточной степени сблизили нас.

Рождество для японцев — вечер традиционного романтического свидания. Тот, кто в этот сияющий иллюминацией вечер оставался без пары, чувствовал себя ужасно несчастным и потерянным. Именно на светлый праздник Рождества, а также на последние дни летних каникул, ежегодно приходился пик самоубийств среди подростков.

Я невольно задумалась. Он пригласил меня, потому что ему больше не с кем встретить Рождество? Как учителя, меня должен был обеспокоить этот тревожный звоночек.

Не говоря уж о том, что мне и самой хотелось поесть жареной рождественской курочки в чьей-то теплой компании и держать за руку кого-то, кому на тебя не плевать.

— Какая глупая затея — ехать в Камакуру зимой, — злясь на саму себя из-за этих малодушных мыслей, с неудовольствием пробормотала я. — Тогда как летом там так дивно цветут гортензии в храме Хасэ-дэра.

— До лета ждать еще очень долго, — хитро сощурился юноша. — А я выбирал текст для дополнительного упражнения и вспомнил Большого Будду. Кто бы мог подумать, что можно увидеть его так эротично.

Ютака-кун протянул мне стандартный ученический листок для практики простым карандашом. На нем, выведенное малоопытной рукой, красовалось:

О, Камакура!

Будда Шакьямуни

он, конечно, божество...

Но какой же красавец-мужчина

среди летних деревьев сидит!

От этих вызывающих строк я почувствовала, как щеки мои заливает жаркий румянец. Воистину, в них было слишком мало религиозных чувств.

Приняв лист для проверки, я сердито поправила красным небрежно поплывшие формы бесстыдных иероглифов.

— Из-за смартфонов вы скоро совсем разучитесь писать рукой, — проворчала я себе под нос. — Даже пропорции соблюдены неверно, не говоря уж об изяществе линий.

— Сенсей такая красивая, когда сердится, — масляным взглядом глядя на меня, во всеуслышание объявил Ютака.

— А знаешь ли ты, что Будда, сидящий в Камакуре, — это вовсе не Шакьямуни, а Амитабха, — желая сменить тему, назидательно заметила я. — Он изображен с мудрой медитации.

— Я плохо разбираюсь в буддизме. Но от этой ошибки танка не становится менее чувственным, — пожал плечами маленький негодник.

И был прав.

— Хорошо, — внезапно тихо сказал кто-то моим голосом. — Встретимся в Камакуре, в монастыре Котоку-ин возле статуи Большого Будды.

Я подняла голову, желая убедиться, что ученик верно понял меня. Стоящий рядом Ютака-кун кивнул и, склонившись, так же тихо, почти заговорщицки, произнес:

— Да, сенсей.

В лукавых глазах его отражался электрический свет ламп. В них всегда было много света, в этих глазах — они напоминали мне блестящий морской янтарь. Залюбовавшись причудливой игрой бликов, я и не заметила, как Ютака склонился еще ниже, и теплое дыхание его коснулось моих губ.

***

Снег. Раз или два в год в Токио обязательно случается крупный снегопад. Огромные хлопья медленно кружатся в воздухе и опускаются на алые цветы камелий. Это впечатляющая, но крайне недолговечная красота.

Здесь же, в древней столице бакуфу (6), время словно застыло: обильно выпавший снег и не думал таять. Настоящее снежное Рождество, как в западных романтических мелодрамах.

Скрывая лицо под белой медицинской маской, я могла не опасаться, что кто-то заподозрит неладное, и чувствовала себя необыкновенно спокойно. Поняв моё настроение, Ютака взял меня за руку, и мы поднялись внутрь головы Большого Будды, оставив пожертвование и непристойно хихикая над строками о «красавце-мужчине», словно два озабоченных юнца.

Выйдя наружу, Ютака купил мне большое красное яблоко в карамели, и я с жадностью вонзила в него острые зубки. Во рту стало сладко.

Воздух был морозен и свеж. Одуряюще пахло морем, снегом и чем-то еще, пьянящим, запретным — возможно, свободой или заветной несбыточной мечтой. Вдали глухо рокотали холодные темно-зелёные волны.

— Как раз отсюда начинается прекрасная длинная тропа для хайкинга, — доедая подаренное лакомство, заметила я. И предложила: — Прогуляемся?

— У сенсея неподходящая обувь, — с сомнением глядя на мои каблуки, осторожно возразил мой ученик, но в конце концов вынужден был уступить.

Когда еще выпадет славный шанс для прогулки на