— Нет-нет, — быстро проговорила она, и он только теперь заметил, что она давно уже рвет свою салфетку на ровные, строго параллельные полосы. — То есть спасибо, конечно, мне приятно это слышать, только никакая я не актриса. Если бы я была актрисой, я пошла бы на актерский, работала бы во всех летних театрах, рвалась бы на прослушивания и так далее. Нет. — Она собрала все полоски в кулак и слегка стукнула им по столу в подтверждение своих слов. — Нет, мне просто нравится играть — как девочкам нравится наряжаться в наряды своей матери. Одним словом, я даже и мечтать не могла — не могла даже мечтать, что буду когда-нибудь играть в такой пьесе, как эта.

Он уже обнаружил, пока они шли из театра, что она идеально подходила ему по росту: ее макушка покачивалась где-то у края его плеча; по возрасту она тоже подходила: ей было двадцать, ему скоро исполнится двадцать четыре. Теперь, приведя ее в свою невзрачную «одобренную»[4]комнату на Уэйр-стрит, он спрашивал себя: возможно ли, что это установившееся уже идеальное соответствие, эта явная близость к совершенству никуда не исчезнут? Или где-то должен произойти сбой?

— Что же, примерно это я себе и представляла, — сказала она, когда он впустил ее к себе, украдкой осматривая комнату, не валяются ли на виду грязные носки или трусы. — Просто, пустовато, все приспособлено для работы. И все так… по-мужски.

Близость к совершенству никуда не исчезала. Когда она отвернулась, чтобы посмотреть в окно: «А как здесь, наверное, светло и приятно по утрам! Высокие окна! А какие деревья!» — казалось совершенно естественным подойти сзади, обхватить руками ее груди и приникнуть ртом к шее.

Не прошло и минуты, как они, голые, уже упивались друг другом под армейскими одеялами на его двуспальной кровати, и Майкл Дэвенпорт обнаружил, что не знал еще такой славной и чуткой девушки и никогда даже не догадывался, что девушка может оказаться таким беспредельным, таким необычайным миром.

— О господи! — проговорил он, когда они наконец успокоились, и ему хотелось сказать ей что-нибудь поэтическое, только он не знал как. — О господи, какая же ты замечательная, Люси!

— Я рада, что ты так думаешь, — ответила она тихо, едва различимо, — потому что, по-моему, ты удивительный.

А в Кембридже стояла весна. Все остальное не имело ни малейшего значения. Даже пьеса утратила свою важность: когда рецензент гарвардской газеты «Кримзон» назвал ее «излишне схематичной», а игру Люси охарактеризовал как «приблизительную», они ничуть не расстроились. Будут и другие пьесы, они не за горами; и потом, все знают, какие завистливые снобы пишут эти рецензии в «Кримзон».

— Не помню, может, я уже спрашивал, — сказал он как-то во время прогулки в Бостонском парке, — чем занимается твой отец?

— Папа? Он вроде управляет каким-то бизнесом. Никогда толком не понимала, чем именно он занимается.

И это была первая подсказка, если не считать ее изысканно простой одежды и таких же манер, что Люси — девочка из очень богатой семьи.

Когда через месяц или два она повезла его знакомиться с родителями в их летний дом на Мартас-Виньярд[5], появились и другие подтверждения. Никогда он не видел ничего подобного. Сначала надо было доехать до глухой деревушки под названием Вудс-Хоул, погрузиться там на неожиданно роскошный паром, который уходил далеко в открытое море, потом, после высадки на далеком «острове-винограднике», ехать по дороге, проложенной между высокими нестрижеными кустами, и через некоторое время свернуть на едва заметный проезд, приводивший — мимо лужаек и деревьев — почти к самой кромке нежного океана; там и стоял дом Блэйнов — длинный и очень просторный; стекла в нем было ничуть не меньше, чем дерева, и деревянные секции, отделанные темно-коричневым гонтом, в неровном солнечном свете отдавали серебром.

— Я уже было думал, что мы никогда тебя не увидим, Майкл, — сказал отец Люси, когда они пожали друг другу руки. — Мы только твое имя и слышим начиная с… хм… всего-то с апреля. Но кажется, что гораздо дольше.

Супруги Блэйн были высокой, стройной, элегантной парой с такими же умными лицами, как у дочери. Кожа у них была загорелая и упругая — обычный эффект от занятий теннисом и плаванием, — а хрипловатые голоса свидетельствовали о том, что оба отдают должное ежедневному алкоголю. Им нельзя было дать больше сорока пяти. Когда они сидели, улыбаясь, на длинном, обитом ситцем диване в своих безупречных летних костюмах, их можно было снимать в качестве иллюстрации для какой-нибудь журнальной статьи под заголовком «Есть ли в Америке аристократия?».

— Люси, — заговорила миссис Блэйн, — вы сможете остаться на воскресенье? Или романтическая необходимость влечет вас в Кембридж?

Негритянка-горничная бесшумно внесла поднос, и напряжение, сперва витавшее над их собранием, стало отступать. Смакуя первые глотки ледяного сухого мартини, Майкл откинулся на спинку кресла и украдкой посмотрел на девушку своей мечты, до сих пор не веря в происходящее. Потом его взгляд скользнул вдоль верхней кромки стены: далеко-далеко одна линия встречала под прямым углом другую, а еще дальше в послеполуденной игре теней открывался вид на другую комнату, за ней — еще на одну, а потом еще, еще и еще. В этом доме царил вечный покой, создать который могло лишь продленное на несколько поколений богатство. Это было высшее сословие.

— Что еще за «высшее сословие»? Что ты имеешь в виду? — спросила его Люси на следующий день, когда они гуляли вдвоем вдоль узкого пляжа. От раздражения она даже нахмурилась. — Когда ты бросаешься такими словами, ты становишься похожим или на пролетария, или на дурака. Не говори ерунды.

— Но по сравнению с тобой я и есть пролетарий.

— Глупости, — ответила она. — Ничего глупее я никогда от тебя не слышала.

— Ладно. Скажи только, мы можем не оставаться здесь на воскресенье, а уехать прямо сегодня?

— Думаю, да, без проблем. Но почему?

— Потому что. — Он остановился, чтобы дождаться, когда она повернется к нему и его пальцы смогут сквозь ткань блузки прикоснуться с величайшей нежностью к одному из ее сосков. — Потому что романтическая необходимость влечет нас в Кембридж.

Его самой насущной романтической необходимостью на протяжении всей осени и зимы оставался поиск благовидных аргументов против ее осторожного, но весьма настойчивого стремления пожениться.

— Конечно, мне хочется, — говорил он. — И ты прекрасно это знаешь. Хочется ничуть не меньше, чем тебе, а может, даже больше. Мне просто кажется, что жениться раньше, чем я найду какую-нибудь работу, не слишком умный поступок. Разве это не логично?