И они просят его возложить на себя Белый Крест.

Но каким же был сам этот Верховный?

По многочисленным источникам, особенно относящимся к революционному периоду (а о нем, должно быть, и написано большинство воспоминаний), складывается портрет, пожалуй, не очень-то героический. Перед нами предстает человек эмоциональный, подверженный чужим влияниям, вспыльчивый до крайности и даже, пожалуй, «через край», так что знаменитые «шторма» адмирала порой отмечаются едва ли не как самая характерная его черта. «Говорят, что когда Колчак разойдется, то ни в выражениях, ни в жестах не стесняется и штормует вовсю, применяя обширный по этой части морской лексикон»; «я пытался доложить свои доводы, но с адмиралом начался шторм, он стал кромсать ножом ручку своего кресла…»; «Адмирал начал волноваться. С обычною своею манерою в минуты раздражения, он стал искать на столе предмета, на котором можно было бы вылить накипевшее раздражение»; «вскочил на ноги и затем стал метаться по кабинету из угла в угол, словно разъяренный зверь в клетке»; «Верховный был в необыкновенно нервном настроении и во время разговора с [генералами] Дитерихсом и Сахаровым сломал несколько карандашей и чернильницу, пролив чернила на свой письменный стол»; «Колчак здесь потерял совершенно всякое самообладание, стал топать ногами и в точном смысле [слова] стал кричать…»; «в воскресенье, как мне рассказывают, он разбил за столом четыре стакана»; «… Верховный Правитель его вызвал в Омск, запустил в него тарелкой и послал командовать в 12-ую Уральскую стрелковую дивизию»… – эти и подобные им цитаты рисуют образ скорее непривлекательный и в любом случае лишенный ореола, которым была окружена фигура адмирала и в годы Белой борьбы, и позже. Но нельзя забыть и об этом ореоле, и о том, почему он все-таки появлялся и окружал правителя и полководца, не сумевшего добиться победы.

Один из тех, для кого Колчак был героем в полном смысле слова, политик и ученый П.Б.Струве, сравнивал его с «сосредоточенным в целую даровитую личность нервом, чувствительной струной, которой угрожало порваться или быть порванной», – и в этой характеристике, также не игнорировавшей черты Александра Васильевича, которые представали столь отталкивающими в рассказах его недоброжелателей, звучат уже совсем другие нотки. Струве, правда, все же считал, что «нервность натуры» адмирала «не давала [его] воле доходить до того самобытного героического напряжения, которого достиг Корнилов. Колчак был гораздо больше поставлен другими, чем стал сам на то место, на котором он стоял. У Колчака не было той неукротимой и в то же время стальной активности, какою был одарен Корнилов». Напротив, именно сталь чувствовал в Верховном Правителе выдающийся церковный мыслитель Русского Зарубежья архимандрит Константин (Зайцев): «Мягкая простота в подтянуто-деловой героичности – так, кажется, можно определить существо его личности. Некое поэтическое тепло исходило от него даже и в далеком отчуждении, но тут же вырисовывался стальной силуэт боевого вождя, сочетающего ничем не возмутимое личное мужество с, гением пронизанной, властностью».

В этих словах, сказанных как будто совсем о другом человеке, легко заподозрить чрезмерную идеализацию, – но можно и почувствовать глубокое духовное прозрение, для которого удаленность ни в пространстве, ни во времени не может являться помехой: теряя черты, безусловно важные и необходимые для создания портрета человека со всеми его индивидуальными особенностями, облик Верховного словно освобождается от сиюминутного, бренного, сохраняя ту бессмертную сущность души, высокий строй которой и выделил, и возвысил Александра Васильевича Колчака над охваченной Смутой Россией, великого адмирала – над «взбаламученным морем», бушующим на месте погибшей Империи.

Но любого, кто размышляет о Колчаке, подстерегает угроза с потерей упомянутых выше живых черт упустить из виду и нечто, помогающее понять состояние этого человека в самые главные и самые тяжелые, роковые месяцы его жизни. Ретушь опасна, тем более когда она превращается в штукатурку, а оценки, подобные той, которую дал адмиралу архимандрит Константин, иногда побуждают не продвигаться далее них… и, разглядев подвиг Верховного Правителя, не приблизиться к постижению трагедии воина Александра. «Его лицо было гораздо резче и выразительнее…» – писала в частном письме об одной «очень оффициальной фотографии» адмирала Анна Васильевна Тимирева – женщина, чья любовь буквально озаряла последний год его жизни. – «Я понимаю, что Вам трудно представить его в жизни: надо сказать, что он был не обычный человек, и за всю мою долгую жизнь я не встречала никого, на него похожего… Ни одна фотография не передает его характер. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно…» И сложность характера адмирала Колчака сама становилась «историческим фактором», побуждая к действиям или отвращая от них человека, вознесенного на такую высоту.

«… Как бы ни была интересна личность адмирала, его характеристика в настоящее время не только не может быть отделена, но целиком должна поглощаться характеристикой того политического движения, которое он возглавлял», – писал менее чем через год после трагического завершения колчаковской эпопеи один из сотрудников Верховного Правителя, будучи в этом рассуждении и прав, и неправ одновременно. Личность Колчака – не из тех, что могут «поглотиться» даже описанием крупных общественных явлений, политических катаклизмов; но столь же очевидна неразрывность связи ее с тем делом, которому отдал адмирал свои силы и жизнь. Александр Васильевич Колчак – всего лишь часть русского, Белого Дела; но часть настолько значительная, что понимание хода событий, судеб всего движения в целом невозможно без попыток разобраться в личности этого выдающегося человека, приблизиться к разгадке его образа – цельного и противоречивого в одно и то же время.

Но сможем ли мы когда-нибудь вполне понять его?.

Сегодня может показаться странным такое начало биографии русского морского офицера, поскольку флотское офицерство отличалось сословной и даже в некотором роде кастовой замкнутостью. Однако именно так приступил к рассказу о своей жизни Александр Васильевич Колчак в плену, на допросе в Иркутске, менее чем за три недели до смерти. Отец его, Василий Иванович, действительно служил на Обуховском сталелитейном заводе, сначала занимаясь приемкой артиллерийской продукции, а затем заведуя одной из мастерских. Там, в казенной квартире на окраине Петербурга, практически за тогдашней городскою чертой, 4 ноября 1874 года и родился Александр Колчак, окрещенный в Троицкой церкви «села Александровского Санкт-Петербургского уезда» 15 декабря.

Василий Иванович числился в корпусе офицеров морской артиллерии, на момент рождения сына состоя в чине штабс-капитана, в отставку же выйдя в 1889 году генерал-майором. В молодости, в годы Крымской войны, он принимал участие в обороне Севастополя, был среди последних защитников Малахова кургана, после падения которого попал в плен к французам и пробыл там более полугода (обстоятельные и увлекательно написанные воспоминания В.И.Колчака «Война и плен» увидели свет в 1904 году). Родословную же свою Колчаки выводили от турецкого паши, возможно – боснийского серба, принявшего магометанство, который в 1739 году руководил обороной от русских войск крепости Хотин в Молдавии и сдал ее фельдмаршалу Х.А.Миниху. Непрерывной генеалогии здесь, впрочем, не существует, и прямое родство сотника Лукьяна Колчака, правнуком которого был Верховный Правитель, с Илиас-пашой Колчаком документально не доказано. Тем не менее семейное предание держалось весьма упорно, и, хотя само по себе происхождение от неудачливого турецкого коменданта как будто не должно было являться предметом какой-то особой гордости, – желание прикоснуться к корням родословного древа, да и, наверное, определенная «экзотичность» этого родословия делали легенду столь устойчивой.