А потом я провожал ее домой. И когда мы бок о бок бежали по пыльным улочкам квартала Ле Мимоза, я смотрел на нее почти как на свою девушку.

В последний день перед началом долгих летних каникул я с бьющимся сердцем сунул ей в сумку любовное послание.

Как и все пятнадцатилетние мальчики, я всерьез считал себя взрослым, и это убеждение лишний раз свидетельствовало о моей незрелости. Я тщательно выбирал поэтические сравнения, чтобы описать свои чувства, и в самых высокопарных выражениях уверял Люсиль в вечной любви. Смелыми штрихами я рисовал картины нашего фантастического будущего, но не забыл и о конкретных предложениях. Я пригласил Люсиль в первый день летних каникул отправиться на Йерские острова. И я многого ждал от этого романтического путешествия на лодке. Там, на безлюдном берегу острова Поркероль, я собирался подарить ей маленькое серебряное колечко, которое уже купил на карманные деньги, заблаговременно выклянченные у моей доброй матери. Там — наконец-то! — я надеялся получить долгожданный поцелуй, который должен был скрепить нашу любовь. На веки вечные!

«Теперь мое пылающее сердце в твоих руках. Я люблю тебя, Люсиль. Пожалуйста, ответь мне как можно скорее».

О том, как закончить письмо, я думал несколько часов. Снова и снова зачеркивал последнее предложение, пока наконец нетерпение не взяло верх над нерешительностью. Я не мог ждать ни секундой больше.

Сегодня я смеюсь, вспоминая обо всем этом. Смотрю на влюбленных юнцов свысока и в то же время немного им завидую. Жаль, что я изменился, как и все вокруг.

В далекий жаркий летний день, утро которого было таким многообещающим, а вечер столь трагическим, я просил Бога об одном: чтобы Люсиль ответила на переполнявшие меня чувства. Молитва имела чисто риторический характер: в глубине души я не сомневался в успехе. Ведь я оставался единственным мальчиком в классе, с которым она ела мороженое «Секретный удар».

Не знаю, что заставило меня в тот день околачиваться в Ле Мимозе, в окрестностях дома Люсиль. Быть может, все пошло бы иначе, прояви я больше терпения.

Только я собирался свернуть на тропинку, вдоль которой тянулась каменная стена, почти целиком заросшая кустами мимозы, как вдруг услышал смех и остановился. Я пригнулся, прислонившись спиной к шершавому камню, и увидел ее.

Люсиль загорала на одеяле под деревом. По обе стороны от нее лежали ее подруги. Все три над чем-то самозабвенно хохотали. Глядя на них, я подумал, какими глупыми иногда бывают девчонки, и снисходительно усмехнулся про себя. Но тут я заметил, что Люсиль что-то держит в руках. Это было письмо. Мое письмо!

Я застыл, скрытый цветочным каскадом. Вцепившись пальцами в нагретый солнцем камень, я отказывался воспринимать сцену, которая со всей жестокой очевидностью навсегда впечаталась в память. Но глаза не обманывали меня, а звонкий голос Люсиль, до сих пор отдающийся в ушах, словно осколок стекла, резал грудь.

— «Мое пылающее сердце в твоих руках», — читала она. — Как вам это, а? Чем не крик души?

Последовал новый взрыв хохота, а одна из девушек скатилась с одеяла, держась руками за живот, и завопила:

— Спасите! Ой, горю! Пожа-ар!

Не в силах пошевелиться, я уставился на Люсиль, которая так весело и бессердечно выдавала мою сокровенную тайну, уничтожая меня.

Внутри все пылало. Тем не менее я и не думал бежать. Меня охватило что-то вроде страсти к саморазрушению, и я решил дослушать все до конца.

Между тем подруги оправились от смеха, и та, которая кричала про пожар, вырвала листок из рук Люсиль.

— Боже, как он пишет! — запищала она. — Вы только послушайте, как напыщенно. Ты море, в котором я тону. Ты самая прекрасная роза в моем… розарии… О-ля-ля, что бы это значило?

Раздалось верещание и улюлюканье, а я залился краской.

Люсиль взяла у подруги письмо и сложила его вчетверо. Очевидно, разбор подошел к концу, и она повеселилась вдоволь.

— Кто знает, где он это списал, наш маленький принц поэтов, — рассудительно заметила она.

Внезапно мне захотелось выскочить из своего укрытия, броситься на нее, наорать, встряхнуть как следует и призвать к ответу. Однако гордость, точнее, ее остатки удерживали меня на месте.

— И что ты намерена делать? — спросила одна из девушек. — Поедешь с ним?

Люсиль на некоторое время словно задумалась, играя своими чудесными волосами, а я затаил дыхание в ожидании приговора.

— С кем, с Жа-аном Люком? — переспросила она, растягивая гласные. — Ты с ума сошла? Что я буду с ним делать? — И добавила, как будто мне было недостаточно всего остального: — Он же еще ребенок! Ты хочешь, чтобы я целовалась с ним? Бррррр… — Она даже содрогнулась от отвращения.

Тут девушка снова завопила, а Люсиль засмеялась.

«Неужели нельзя потише?» — подумалось мне.

Я словно рухнул в бездонную пропасть. Как Икар, который хотел коснуться солнца и обжегся. Моя боль была безмерна.

Не издав ни звука, я пошел прочь. Поковылял по тропинке, одуревший от запаха мимозы и подлости девочек. До сих пор мне отвратительны эти желтые цветы. Правда, в Париже они редкость даже в магазинах, поскольку не годятся для ваз.

Слова Люсиль эхом отдавались в голове. По щекам текли слезы, но я не замечал их. Я ускорил шаг, а потом побежал.

Как это там говорится? Любое сердце когда-нибудь разбивается. В первый раз это больней всего.

Так закончилась история моей первой любви. А серебряное колечко я в тот же день бросил в море. Швырнул его в порыве беспомощной ярости, изо всей силы оскорбленной души. И вода в тот погожий вечер — я помню точно — имела цвет глаз Люсиль.

В этот самый мрачный из дней моей жизни, когда все вокруг ликовало от счастья, я поклялся больше не писать любовных писем. Море было тому свидетелем, да, может, еще пара рыб, равнодушно внимавшая словам рассерженного молодого человека.

Через несколько дней мы с родителями уехали в Сент-Максим, к сестре матери. Там я и провел летние каникулы. А когда начались занятия, я снова сидел рядом с Этьеном, своим добрым приятелем, благополучно оправившимся от перелома.

Люсиль, прекрасная предательница, приветствовала меня с двусмысленной улыбкой на загорелом лице. Сказала, что поездка на Йерские острова, к сожалению, не стыковалась с ее планами. Потом плела что-то про свою парижскую подругу и все такое… При этом смотрела на меня невинными глазами.

— Все в прошлом, — только и ответил я. — Сам не знаю, что на меня тогда нашло…

Я развернулся, оставив ее в компании подруг. Теперь я был взрослым.

Никому не рассказывал я об этом происшествии, даже обеспокоенным родителям. В те ужасные дни, когда я часами напролет неподвижно лежал в постели, уставившись в потолок, они всячески утешали меня, не задавая лишних вопросов, за что я благодарен им по сей день.