– Ты что, подралась?

– Подралась, Венсан? – Я слегка прыскаю. – Подралась?

– Сцепилась с кем-нибудь?

– О, послушай, не глупи. У меня нет привычки «сцепляться» с кем бы то ни было.

Я встаю и выхожу к Жози на веранду. На воздухе хорошо, но, несмотря на вечернюю прохладу, она обмахивается, потому что ей душно. Последние недели всего ужаснее. Я не пошла бы на это еще раз ни за что на свете. Живот бы себе взрезала, лишь бы положить конец пытке. Венсан это знает. Я никогда не пыталась приукрасить этот эпизод. Всегда хотела, чтобы он знал. И не забывал. Моя мать то же самое говорила мне, и я от этого не умерла.

Мы смотрим на небо, в его звездную черноту. Я поглядываю краем глаза на Жози. Я виделась с ней раз шесть, не больше, и мало что знаю. Она не неприятна. Зная Венсана, моего сына, я ее жалею, но есть в ней что-то каменное, холодно-упрямое, и я думаю, что она справится, если даст себе труд. Я чувствую, что она крепкая, что в ней таится сила.

– Значит, в декабре, – говорю я ей. – Уже скоро.

– Он прав, – замечает она. – Вы в полном раздрае.

– Нет, вовсе нет, – отвечаю я. – Он меня плохо знает.

Я запираю за ними дверь. Обхожу первый этаж, вооружившись топориком для мяса, проверяю все двери и окна. Запираюсь в спальне. Когда ее начинает заливать рассвет, я так и лежу, не сомкнув глаз. Утро голубое, сияющее. Я спешу к матери. В ее гостиной натыкаюсь на молодого парня, атлетически сложенного, но совершенно заурядного.

Я спрашиваю себя, был ли тот, кто напал на меня вчера, похож на него, – помню я только маску с прорезями для глаз, да и то уже не могу припомнить, синяя она была или красная, – похож ли он на этого типа, который с удовлетворенным видом подмигивает мне, покидая квартиру моей матери.

– Мама, да сколько ты ему платишь, что за убожество!.. – говорю я. – Ты не могла бы его сменить? Не знаю, встречайся с интеллектуалом или с писателем. Тебе же не нужен жеребец, я полагаю. В твоем возрасте.

– Не пытайся меня поддеть. Мне не приходится краснеть за мою сексуальную жизнь. Ты просто стерва. Твой отец прав.

– Мама, хватит. Не говори мне о нем. Ему хорошо там, где он есть.

– Да что ты говоришь, детка?! Конечно, нет, твоему отцу нехорошо там, где он есть. Он сходит с ума.

– Он сошел с ума. Поговори с его психиатром.

Она угощает меня завтраком. Кажется, она еще что-то себе подправила с прошлого раза. Или просто накачала ботоксом, или, уж не знаю, что, не важно. Она коренным образом изменила свою жизнь, с тех пор как ее муж – он же, к несчастью, мой отец – сел за решетку, – хоть она и трудилась на благое дело в первое время. Бесстыдница, да и только. Она истратила много денег на пластическую хирургию в последние годы. Иногда, при определенном освещении, она меня пугает.

– Ладно. Чего ты хочешь?

– Чего я хочу? Мама, это ведь ты мне позвонила.

Она с минуту смотрит на меня, не реагируя.

Потом наклоняется ко мне и говорит:

– Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Не отвечай сгоряча. Подумай хорошенько. Что ты скажешь, если я снова выйду замуж? Подумай хорошенько.

– Я тебя убью, очень просто. И думать не надо.

Она тихонько качает головой и, закинув ногу на ногу, закуривает сигарету.

– Тебе всегда нужна была стерильная версия жизни. Темные, анормальные стороны тебя всегда пугали.

– Я тебя убью. И избавь меня от твоей тарабарщины. Ты предупреждена.

До сих пор я закрывала глаза. Конечно, ее сексуальный аппетит всегда меня удивлял, и я его не одобряю – более того: он мне довольно противен, – но я решила проявить открытость и широту взглядов по этому вопросу. Если так она справляется с ситуацией, я с этим мирюсь – не стараясь выяснить подробности. Ну и ладно. Однако когда дело принимает несколько более серьезный оборот и мы рискуем ступить на скользкую почву, как с этой историей с замужеством, тут уж, черт побери, я вмешаюсь. Кто счастливый избранник на этот раз? Кого она встретила? Что за птица этот Ральф – так зовут парня, – который появился в поле зрения и омрачил его?

Я устранила адвоката, который утверждал, что без ума от нее, объявив ее носительницей вируса, потом директора агентства, рассказав ему всю правду о нашей истории – от которой бросает в дрожь, – но они-то хоть не просили ее руки.

Не думаю, что я смогу смириться с такой гротескной ситуацией. Женщина в семьдесят пять лет. Ее свадьба, цветы, медовый месяц. Она смахивает на этих жутких старых актрис, покрытых толстым слоем штукатурки, с силиконовыми грудями – пять тысяч евро за пару, – с блестящими глазами и диким загаром.

– Интересно знать, кто будет платить за мою квартиру все эти годы, – вздыхает она наконец. – Интересно, скажи мне.

– Я, конечно. Я же всегда это делала, разве нет?

Она улыбается, хотя явно очень раздражена.

– Ты такая эгоистка, Мишель. Просто жуть.

Я мажу маслом ломтики хлеба, выскочившие из тостера. Я не видела ее целый месяц, а мне уже хочется уйти.

– Представь, что с тобой что-нибудь случится, – говорит она.

Меня так и подмывает ответить, что это неизбежный риск.

Я намазываю тост малиновым вареньем. Кладу его много. Нарочно. Трудно не перемазать руки, и я протягиваю его ей. Она колеблется. Похоже на сгустки крови. Она с минуту смотрит на тост и говорит мне:

– Я думаю, ему недолго осталось, Мишель. Думаю, тебе надо это знать. Твоему отцу совсем недолго осталось.

– Что ж, туда и дорога. Это все, что я могу сказать.

– Ты не обязана быть такой черствой, знаешь ли… Не делай того, о чем будешь жалеть всю жизнь.

– Что-что? О чем я буду жалеть? Ты бредишь?

– Он расплатился. Он в тюрьме тридцать лет. Это уже далеко.

– Я бы так не сказала. Не сказала бы, что это далеко. Как ты можешь говорить такие чудовищные вещи? Далеко. По-твоему, это далеко? Дать тебе бинокль? – Мои глаза наполняются слезами, как будто я проглотила ложку крепкой горчицы. – Я не намерена ехать туда, мама. Совершенно не намерена туда ехать. Не строй иллюзий на этот счет. Для меня он давным-давно умер.

Она бросает на меня взгляд, полный укоризны, потом отворачивается к окну.

– Я даже не знаю, узнает ли он еще меня. Но он спрашивает о тебе.

– Вот как? А мне-то что до этого? Почему это должно меня волновать? С каких пор ты служишь ему почтальоном?

– Не тяни. Это все, что я могу сказать: не тяни.

– Послушай, ноги моей никогда не будет в этой тюрьме. Я не собираюсь его навещать. Он начинает стираться из моей памяти, и я хочу, чтобы он исчез из нее окончательно, если это возможно.

– Как ты можешь так говорить. Это ужасно, что ты так говоришь.