– Я? Я-то понимаю! Абордажная пехота – клевые парни! Они спасли нас: меня, Латомбу, девочек… Нас жрали живьем, крошка! Высасывали через соломинку! Оп-ди-ди! И кто нас вытащил из жопы?

– Господин Добс! Мы в эфире!

– Был бы я господин Добс, если бы не мой друг Марк! Новая линейка посвящена ему, и баста. Часть гонорара я намерен перечислить в благотворительный фонд помощи ветеранам ВКС Помпилии! Ты вообще улавливаешь, как это круто? А?! Или у тебя ловилку отшибло?!

– Мы возвращаемся на подиум, – дикторша повернулась к зрителям. Лик ее был безмятежен. После того, как финал интервью с Игги Добсом вырезали монтажеры, дикторше дали время восстановить душевное равновесие. – Свою коллекцию белья демонстрирует несравненная Влада Трури. Вашему вниманию…

Пак выключил звук.

– Скандал, – заметил карлик. – Он сечет фишку, этот Добс. Нас жрали живьем, слава абордажной пехоте… Популярность на скандалах пухнет, как на дрожжах. Надеюсь, Марк понимает, что такой контракт стоит денег? Серьезных денег: вкусных, хрустящих?

– Командование, – возразил Луций. – Не разрешат.

– За чужие бабки поднять реноме абордажников? Разрешат, еще и орден дадут…

– Убери. Видеть не могу…

Диорама схлопнулась. Стало темно, веранду освещал только ночничок над входом, да звезды в небе. Луций сел на ступеньки, ладонями сжал виски. Болела голова. Переволновался, подумал он. Вредно в моем возрасте. А что полезно?

– Юбилей, – сказал старый клоун. – Круглая дата.

– Скоро, – кивнул Пак. – Где гуляем?

I

– Кофе.

– Какой желаете?

– Любой. Покрепче.

– Хорошо, генерал.

Бармен вгляделся в знаки различия. Улыбнулся:

– Извините, военный трибун. Конечно же, трибун.

Гай Тумидус смотрел на бармена с тихой ненавистью. В сущности, бармен – рядовой боец из легиона обслуги, захватившей в плен космопорт Бен-Цанах – ни в чем не был виноват. Разве что улыбка… На ненависть Тумидусу отвели три месяца. Без малого сто дней, минувших после возвращения из Крови, изменник, легат, а ныне военный трибун ВКС Помпилии взращивал, холил и лелеял ядовитую змею, жалившую его в сердце. Он ненавидел новое воинское звание. Ненавидел семиконечные звезды на погонах. Ненавидел трибунский жезл. И ничего не мог с собой поделать.

«Есть ли что-нибудь, – думал он, барабаня пальцами по стойке, – хуже родины гневной? Родины отвергающей, изгоняющей? Разумеется, есть. Родина кающаяся, ползущая к тебе на коленях. О, это стократ хуже…»

– Ваш кофе, трибун.

– Благодарю.

Бармен улыбнулся еще раз. Тумидус содрогнулся. Невпопад он вспомнил улыбку отца: одну, другую, третью. У отца про запас имелась тысяча улыбок, усмешек, ухмылок. На любой вкус, под любую ситуацию. Среди них не было только такой, какую сейчас демонстрировал бармен.

Чучело улыбки; шедевр таксидермиста.

У гематров скверно с мимикой. Сотрудников космопорта, крупнейшего на Тишри, специально обучали верным мимическим реакциям при контакте с инорасцами. Это считалось психологически комфортным. Гипно-курсы, специальные тренировки у зеркала; раз в год – повышение квалификации за счет администрации Бен-Цанаха. Теория и практика, практика и теория. Мышца, наморщивающая бровь, при сокращении смещает брови вниз и внутрь, к переносице. Мышца, поднимающая верхнюю губу, сокращаясь, углубляет носогубную складку. Мышца смеха непостоянна, ее задача – растягивание уголков рта в стороны… Бармен в совершенстве владел мускулатурой лица. От этого совершенства хотелось биться в истерике.

– Сливки? Сахар?

– Спасибо, не надо.

Кофе был превосходен.

– Мама! Я видел этого дядю по визору!

– Не кричи, это неприлично.

– Я видел! Это не дядя! Это символ!

– Сулла, не мели чепухи…

– В визоре говорили, что он – символ!

– Символ чего?

– Каяния. Я точно…

– Покаяния?

– Ага! Символ нашего покаяния… Мама, я хочу автограф!

Мимо шла молодая семья: муж, жена, мальчишка пяти лет. За ними на поводке плыл антиграв с багажом. Помпилианцы, отметил Тумидус. Судя по наклейкам, украшавшим чемоданы, только что прилетели с Октуберана. Мальчишка приплясывал на ходу, стараясь вырвать руку из мертвой хватки матери. Мальчишка стремился в бар, туда, где пил кофе военный трибун.

– Хочу автограф!

Тумидус отвернулся. Уставился в чашку, словно в навигационную сферу на трудном участке трассы. Он боялся увидеть реакцию бармена на мелкого идиота. Три месяца, сказал он себе. Нет, не так. Тебе очень повезло, болван, что дома ты провел всего пять недель. Тридцать пять дней ада кромешного. Потом тебя вызвали на Тишри, где сплошные гематры, где улыбки – комплексная работа мышц… На память пришел Лентулл с его рассказами о неверных женах. Измена – пустяки, говорил Лентулл. Куда хуже, если она раскаялась, вернулась, а ты принял. Теперь думай: котлета – это просто котлета, или она так заглаживает вину? Секс – просто секс, или она, угадывая твои желания, просит прощения?

С ума можно сойти…

Родина угадывала желания. Меняла позу за позой, соглашалась на экстрим, лишь бы доставить удовольствие. Коллантариев-помпилианцев восстановили в расовом статусе. Присвоили звание почетных граждан империи, с правом бесплатного проезда в транспорте, включая звездолеты. В честь вчерашних изменников, ныне – героев, прошел с десяток факельных манифестаций, внушительных и многолюдных. Титулы, звания, награды и привилегии были возвращены с лихвой. Запрет посещения планет, принадлежащих Великой Помпилии либо находящихся под ее протекторатом, сняли. Земельные владения и иная недвижимость вернулись к прежним хозяевам. Налоговые льготы стали предметом зависти соседей. Если бы этим дело ограничилось, военный трибун Тумидус спал бы спокойно, не зная слово «ненависть». Ах, если бы…

Увы, родина начала каяться.

Увы дважды и трижды, родина каялась публично.

Великая Помпилия демонстрировала всей прогрессивной Ойкумене: ошиблась, виновата. Стою на коленях, бью поклоны. В документальных фильмах, транслируемых от Хиззаца до Кемчуги, освещалась личная жизнь коллантариев: неизменно моральная. В ток-шоу обсасывались поступки новоявленных любимцев публики: каждый чих превращался в подвиг. Журавли возвращались домой, во главе клина шел Гай Октавиан Тумидус. Ему достался тягчайший крест: на официальных приемах и в прямом эфире он выслушивал извинения сенаторов, наместников и первых секретарей имперской канцелярии. Слушал, кивал в особо драматических местах – и сорванным голосом хрипел, как он горд, как доволен, как страстно любит отечество.