Теперь же Тузик с нескрываемым удивлением взирал на пыхтящего, неловкого, но исполненного уверенности в завтрашнем дне Николку.

Зарядка ознаменовала новую эру в Николкиной жизни и вошла в привычную обыденность уже взрослого Николая Ивановича.

Николай Иванович погрузился в розовый полумрак огромной ванной комнаты. Светящийся потолок изливал тихое сияние на кремовую плитку, на большую кремовую ванну и раковину-тюльпан, над которой вместо привычных российскому обывателю, торчащих крестообразных ручек смесителя прямо в стене была встроена панель с едва заметными сенсорными выпуклостями, при помощи которых и регулировалась подача воды.

Намылив лицо теплой пенкой, он подождал, чтобы щетина размякла, и быстрыми уверенными движениями снял ее двухлезвийной бритвой. Намылил еще раз, и тут раздался требовательный частый звонок междугородной. «Алинка», — подумал Николай Иванович и стремглав вылетел из ванной.

— Алинушка, деточка! — опередил он приветствие дочери.

— Николай Иванович, простите за беспокойство, это не Алинка. Это я — Демурин. Я выяснил. Те цифры, о которых мы с вами говорили, — плод больного воображения господина Климкина. И, понимаете ли…

— Игорь Александрович, я же просил вас… В понедельник, дорогой, в понедельник… — Николай Иванович положил трубку и уже собрался возвращаться в ванную, как снова раздался звонок.

— Господи, до чего же народ непонятливый, — с легким раздражением буркнул Николай Иванович, в третий раз поднимая трубку и продумывая, что бы такое сказать этому Демурину, чтобы хоть сегодня, хоть пару часов тот не беспокоил его.

— Игорь…

— Папулечка, родненький! Я безумно соскучилась по тебе! Как ты там? Как твоя фирма? — Алинка безостановочно сыпала восклицательными и вопросительными знаками, и Николай Иванович, на минутку прикрыв глаза, словно бы ощутил непосредственную близость дочери.

— Алинушка, ну наконец-то… — голос Николая Ивановича предательски задрожал. — Когда у тебя каникулы, а?

— Каникулы? Ах да! Каникулы… Так они уже начались.

— А почему ты не в самолете? Ты должна была уже в первый день купить билет и прилететь в Москву. С твоей стороны, милая леди, непорядочно так вести себя по отношению к самым близким людям. У меня все из рук валится, я весь издергался, а ты…

— Пап, понимаешь, — Алинка стала говорить чуть тише, и ворвавшийся в трубку вихрь помех заставил Николая Ивановича напрячь слух. — Я написала последнюю работу и жду результата.

— Какую работу?

— Ну, — замялась Алинка, и Николай Иванович почувствовал, что она чего-то не договаривает, — ты же всегда хотел, чтобы я стала юристом. Так ведь?

Это детское «так ведь» вывело Николая Ивановича из едва удерживаемого эмоционального равновесия. Точно так же в свое время говаривала его жена. Та же интонация, тот же привкус милого детского очарования. Он мгновенным движением руки провел под левым веком, словно бы стряхивая невольную скупую мужскую слезинку. Наверное, она уже успела испариться или еще не успела собраться, во всяком случае, ресницы были сухими.

— Так… — согласился Николай Иванович. — Так-то оно так, но ты могла бы ожидать результата тестирования и дома.

— Понимаешь, мне бы хотелось еще кое-куда съездить.

— Куда, если не секрет? — нахмурил брови Николай Иванович, и голос его при этом сделался строгим и сухим.

— Ну, па-ап! — почти возмущенно воскликнула Алинка. — Так ведь нельзя! Мне уже, слава Богу, не семь лет!

— Не сомневайся, я прекрасно помню, что тебе уже скоро семнадцать… Только, девочка моя… — Николай Иванович снова заговорил вкрадчивым мягким голосом. — Ты же должна меня понять… Кроме тебя, в этой жизни у меня никого не осталось… Ни-ко-го, понимаешь? — четко произнес он, и у Алинки засосало под ложечкой.

Да, конечно же, она прекрасно понимает, что, кроме нее, у отца нет никого в целом мире. Но как она сможет объяснить ему, что, несмотря на всю крепость родственных уз, на неодолимую силу притяжения отчего дома, у нее есть свой мир, в самом центре которого пылает жарким пламенем, терзает душу и рвет ее, неприкаянную, на части…

— У тебя кто-нибудь появился? — вдруг требовательным тоном прервал ее размышления отец. — Ну, что ты молчишь?

— Нет, пап, нет! — почти плача, крикнула в трубку Алина. — Я еду к подруге, в Будапешт! Там живет Эрика, ты с ней знаком.

— Знаком, — согласился Николай Иванович, смутно припоминая прелестную черноволосую девушку, с которой все годы обучения в школе прожила в одной комнате его дочка. — Эрика хорошая девочка, и у нее прекрасные интеллигентные родители. Хорошо, поезжай, только поскорей выбирайся оттуда. У них, по-моему, уж слишком гостеприимная семья, они готовы не выпускать тебя до самой старости. Не так ли?

— Тебе придется подождать еще пару недель. Ты не расстроился, да ведь?

О, это нарочито наивное, сводящее с ума бесприютной тоской по давно ушедшему прошлому, неподражаемое, милое «да ведь»!

— Не расстроился, конечно же, не расстроился, я же не музыкальный инструмент, — вздохнул Николай Иванович.

— Ну и славненько! Не беспокойся за меня, я еще позвоню. Приеду в Будапешт, обустроюсь у Эрики и позвоню! Целую!

— Целую, доча! Береги себя, — все-таки не удержался от последней фразы Николай Иванович. Снова раздались характерные для междугородной связи щелчки, и короткие гудки поглотили милый голос дочери.

Алинка шла по залитому солнцем проспекту. Ей ужасно надоел сырой и вечно туманный Лондон. Нет, конечно же, она ничего не имела против англичан, но их постоянно вежливо-приветливые лица казались ей зачастую неестественными. Не то что Будапешт!

Она готова была горстями сгребать раннее золото лучей, сочащихся сквозь нежную зелень каштанов и кипарисов. Впитывать всеми фибрами души чужую мелодичную и звонкую речь.

В последнее время Алина частенько приезжала сюда и любовалась сверкающими на солнце зеркальными витринами, с наслаждением дробила каблучками по крытым огромными булыжниками мостовым, заглядывала в многочисленные маленькие уютные подвальчики баров и кафе. Будапешт… Чернявые лица мадьярок и грязные босые ножки крикливых цыганят. Веселый, шумный, красивый город, полный света, запаха магнолий, вина и… надежд.

Да-да! Именно надежд, потому что в этом городе живет ее любимый, ее единственный и неповторимый Витька.

Господи, кто бы знал, как трепещет ее бедное сердечко всякий раз, когда она идет по этой волнообразной, катящейся под гору невзрачной улочке к бульвару Петефи. Там, напротив старой ратуши, есть большой дом в викторианском стиле за витой узорчатой оградой.

Она, затаив дыхание, будто по чужому коридору, к чужой двери подходит к этому дому, стоит несколько минут напротив ворот, словно бы разглядывая кусты крупнолистой дымчатой сирени, не поднимая темных, вытянутых к вискам очков, переходит дорогу. Она заходит в маленький, затемненный, отделанный ореховым деревом бар. Шесть низких деревянных столиков. Посредине каждого из них подсвечник на две свечи. Этот бар вызывает в ее сердце ностальгическую тоску. Алинка садится спиной к стойке бара, лицом к большим витринным стеклам односторонней видимости и, почти не мигая, до боли в глазах вглядывается в даль.