С соседней койки за моими манипуляциями с нескрываемым любопытством наблюдает человек в нижней рубахе и форменных военных галифе. Штанины галифе необъятной ширины, на ступнях толстые шерстяные носки. Почему-то хочется назвать их чулками. Под койкой незнакомца стоят ботинки и лежат какие-то странные голенища с ремешками. На подоконнике кожаная каска с большим двуглавым орлом и кокардой спереди. Лицо у незнакомца молодое, простоватое, коротенькая, вихрастая челка зачесана на аккуратный пробор, виски выбриты. Больше в комнате никого нет, две соседние койки пустуют. Вежливо киваю соседу, иду к двери – пора осмотреться.

За дверью широкий коридор. Пахнет чем-то резким, больничным. Карболка? Шагаю коридором. Никем не остановленный, распахиваю наружную дверь. В лицо ударяет сырой, напоенный влагой воздух. Я стою на широком крыльце, обрамленном некогда белыми, ныне обшарпанными колоннами. Просторный двор, внутри несколько повозок, крытых брезентом, возле повозок суетятся люди в суконных шинелях, защитного цвета фуражках и серых мерлушковых папахах. Липы вдоль ограды стоят черные, без листьев. Сейчас весна? Или осень?

Никто не обращает на меня внимания. Спускаюсь по ступенькам и рысцой бегу к дощатому сооружению в дальнем конце двора. Назначение сооружения угадывается без подсказок. Внутри слезоточивый запах хлора и белая известь, посыпанная вокруг прорезанных в доске дырок. Желтая струя ныряет в ближнее отверстие. С облегчением вас!

Обратно возвращаюсь не спеша. Здание, откуда я вышел, двухэтажное, с неуклюжим портиком и колоннадой, вокруг боковые одноэтажные флигеля. Железная крыша вымазана – опять это несвойственное мне слово «вымазана»! – зеленой краской. Посреди крыши – большой белый квадрат, внутри него – красный крест. Такие же кресты на защитном брезенте повозок. Понятно: госпиталь, война. Я снова попал по назначению…

На крыльце переминается с ноги на ногу сосед по палате – вышел следом. Любопытный! На плечах его такой же халат, на ногах похожие опорки. Заметив меня, вихрастый лезет в карман и достает плоскую картонную коробку. Папиросы! Господи, сколько же я не курил?! Он ловит мой взгляд.

– Не желаете? – протягивает коробку.

– Благодарю!

Осторожно беру папиросу, пальцы привычно сминают мундштук. Вихрастый чиркает спичкой. Благословенна ты, первая затяжка! На мгновение все вокруг плывет, но постепенно предметы возвращают очертания. Сосед смотрит тревожно. Киваю: все в порядке.

– Военлет, поручик Рапота Сергей Николаевич! – говорит сосед и добавляет: – Можно просто Серж!

«Военлет», «поручик»… Куда меня занесло на этот раз, чье погибшее тело воскресила моя душа? Рапота смотрит вопрошающе, и я признаюсь:

– Я не знаю, как меня зовут.

Лицо его вытягивается.

– Не помню, – поправляюсь я. – Может, вы знаете?

Он качает головой:

– Вас привезли вчера. Раздели в приемном покое, мундира вашего я не видел. Но поскольку положили к нам в палату, офицер. Контузия?

Развожу руками.

– Контузия! – заключает он уверенно. – Раз не помните. Германец вчера Осовец из орудий обстреливал. Там вас и контузило, больше негде.

Германец?

– Как зовется это место, Сергей Николаевич?

– Можно просто Серж. Или Сергей…

Он краснеет, и я вдруг понимаю: поручику от силы лет двадцать. Или двадцать один. А мне?

– Так как, Сергей?

– Белосток! Раненых в Осовце везут в Белосток. Крепость под огнем.

– Какой сегодня день?

Удивление мелькает на его лице, мгновенно сменяясь пониманием.

– Четырнадцатое апреля тысяча девятьсот пятнадцатого года от Рождества Христова…

Вот и определились…

Бросаем окурки и возвращаемся в палату. Явление второе: те же лица плюс юное создание. У создания пухленькое личико, такие же губки, вздернутый носик и голубые глаза. Наверное, здесь это считается красивым, раз милое создание держится надменно. На нем белая косынка, серое платье до пола и такой же белый передник. Под грудью на переднике – большой красный крест.

– Кто вам разрешил вставать, больной?

Оглядываюсь. Поручик Рапота сидит на койке и делает вид, что не при делах. Вопрос адресован мне.

– Кто разрешил? – не отстает создание.

Хм… В самом деле, кто?

– Почему молчите?

– Думаю. Не помню, что по прибытии в госпиталь мне говорили о необходимости спрашивать разрешения.

– Как вы можете помнить?! – возмущается создание. – Вас же без сознания привезли!

Внимательно осматриваю стены. Создание едва не подпрыгивает от негодования. Указываю на стены рукой.

– Здесь не написано, что я должен спрашивать.

Рапота за моей спиной фыркает. Создание багровеет.

– Вы! Вы…

Затем исчезает, топоча каблучками.

– Улетела за подмогой, – комментирует поручик. – Сейчас прикатит тяжелая артиллерия. Берегитесь!

Хмыкаю и сажусь на койку. Уже дрожу…

– Оленька хорошая барышня, – говорит Сергей со вздохом, – только разбалованная. Столько внимания! В госпитале полно мужчин, да еще рядом штаб корпуса…

По лицу поручика легко понять, что среди тех, кто уделял Оленьке внимание, был и он. Видно, девушка им не заинтересовалась…

За дверью слышны тяжелые шаги – артиллерия на марше. Вот она вкатывает в палату – большая, грузная. Солидный живот едва прикрыт форменным кителем, двойной подбородок, большущий крючковатый нос. Видали мы такие шнобеля! Но этот парень не с Кавказа, его предки из более южных мест… На плечах гостя узкие погоны с одним просветом, звездочек нет. Майор? В начале двадцатого века майоров не было, был чин полного капитана, тогда и погон чистый. Тоже не слабо.

Следом за офицером идет Оленька. Лицо ее излучает торжество: «Сейчас тебе покажут, грубиян!» Оленька тащит стул от стены, капитан грузно усаживается.

– Нуте-с…

Молчу.

– Пришли в себя? Давно?

– Полчаса назад! – подсказывает Рапота.

– Как самочувствие?

Молчу. Капитан понимает это по-своему.

– Извините, не представился. Коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, начальник госпиталя. Это, – кивок за спину, где топчется юное создание, – сестра милосердия Ольга Матвеевна Розенфельд, по чистой случайности моя дочь… – Розенфельд смеется, видно, что шутка ему очень нравится. Лицо Оленьки, наоборот, кислое. – Вы? – Розенфельд смотрит на меня.

– Не помню.

– Что конкретно? Имя, звание, полк?

– Совсем ничего.

– Снимайте рубаху!

Подчиняюсь. Розенфельд вкладывает в уши блестящие наконечники стетоскопа и прижимает холодный кружок к моей груди. Слушает долго, ворочая меня и заставляя то дышать, то не дышать. Затем извлекает из кармана блестящий молоточек и выстукивает суставы. После водит молоточком перед глазами, заставляет показать язык.