Пришел муж и поприветствовал нас на ломаном идише с венгерским акцентом, после чего стало ясно, что никакой он нам не родственник. Несмотря на разочарование, они угостили нас яичницей, маслинами, солеными огурцами и хлебом. Накормив нас, они посоветовали съездить в Мошав, что близ Хайфы. Там живет человек с такой же фамилией, и, раз уж мы оказались поблизости, имеет смысл его разыскать.

Елена вновь воспряла духом. Ближе к вечеру мы любезно распрощались с хозяевами и направились в вышеназванный Мошав, находившийся в получасе езды.

В самом начале улицы Елена поинтересовалась, где живет этот Марек. Мужчина в синей рубашке, коротких брюках и высоких сапогах, пропахших коровьим духом, ответил:

— Это Я.

Елена представилась.

— Я что-то припоминаю, — прикрыв дрожащие веки, произнес он на чистом идише.

— Хотя что я могу вспомнить? Из Польши я уехал совсем ребенком, а мои родители не общаются со мной.

Мы сели на скамейку, он спросил:

— Почему твоя дочь такая бледная и худая? Зачем ей это национальное тряпье? И почему ты не пришла до войны?

Елена промолчала. Марек продолжил и с вдохновением начал рассказывать, что уже давно примкнул к рядам сионистов, что в совсем юном возрасте отважился пойти против родительской воли и тем самым спас себе жизнь. Елена перечислила имена погибших и с горечью, почти плача спросила:

— Может, ты что-то слышал о них? Может, знал их?

Но он упорствовал:

— Я уехал совсем ребенком. Я ничего не помню, никого не знаю.

Было заметно, что ему хочется поскорее закончить разговор и убраться восвояси. Поднявшись, он вдруг обернулся и с гордостью заявил, что его израильское имя Меир Цабар, а Марек — это просто прозвище.

— Наконец-то мы нашли что-то общее, — сказала Елена. — В иммиграционной службе в мой паспорт записали, что меня зовут Хая. — Она широко улыбнулась. — Теперь буду знать, что Елена — это просто прозвище.

Мы распрощались, после чего, крепко сжав мою руку, Елена сказала то ли ему, то ли мне, но точно самой себе:

— Он такой же Цабар, как я Хая.

Дорога домой была долгой и темной.

На следующий день Соша спросила:

— Ну как?

— Все умерли, — ответила Елена.

И больше она никогда не искала родственников.

Школьная медсестра попросила меня зайти к ней на перемене и протянула запечатанный конверт.

— Сегодня же передай это маме, — велела она.

Открыв конверт, Елена зачитала письмо вслух:

— «Дорогая Елена, пожалуйста, приходите завтра утром в девять часов, мне нужно с Вами поговорить. Я хочу помочь Вам и Элизабет».

— Как мило, что она хочет нам помочь, — скривив лицо, произнесла Елена, и на следующий день отправилась в школу.

Сестра Кармела Гамзо была очень красивой женщиной. Она всегда носила зеленое платье и, как все школьные медсестры, белый халат, но у сестры Кармелы белый цвет казался белее, зеленый — зеленее, ее вещи были лучше выглажены и накрахмалены. Лицо у Кармелы Гамзо было вытянутое, смуглое, а из ее лебединой шеи струился низкий, теплый голос. Говорила она медленно, непрерывно вынуждая Елену повторять:

— Хорошо, я поняла, и что дальше?

В своем черепашьем темпе сестра Кармела поведала о том, что недавно повысила свою квалификацию и стала психологом. Елене следует знать, что по таким вопросам, как отношения детей и родителей, окружающая среда и ее влияние на душевное здоровье, наука сегодня шагнула далеко вперед. Вы, Елена, и ваша дочь, Элизабет остались одни на белом свете. Поэтому Елена обязана — это сестра Кармела усвоила, повышая квалификацию, — задуматься, что Элизабет нуждается в окружении, которое помогло бы ей выработать модель для подражания, проецирования и самоидентификации.

— Такое окружение совершенно необходимо для здоровья развивающейся души, — заключила она.

Выслушав эти научные термины, Елена нетерпеливо ответила:

— Я поняла, все будет в порядке.

Вопрос человеческого окружения она решила за одну неделю. Ради этого Елена завела собаку, петуха, кошку и попугая и нарекла их всех «Терапевтическим зоопарком Кармелы Гамзо».

Удивленным соседям Елена объяснила:

— Это для Элизабет, а то ей одиноко.

Затем уточнила, что действует соответственно «медицинско-педагогической рекомендации для достижения самоидентификации, проецирования и подражания», и, смеясь, добавила:

— Не удивляйтесь, если на следующей неделе Элизабет залает или закукарекает.

Кармела Гамзо осталась недовольна. Она еще раз попросила меня зайти на перемене и передала новое письмо для Елены. Когда Елена явилась на встречу, сестра Кармела осторожно заговорила, что, мол, направление выбрано верно — прекрасно, что у Элизабет появились животные.

— Но это не все, этого недостаточно. Элизабет нужна семья, люди, вы понимаете? — с чувством вопрошала она.

— Да, — ответила Елена, пообещав медсестре и прежде всего самой себе, что причин для дальнейших разговоров не появится.

Две недели спустя она заявила:

— Слушай, с завтрашнего дня с нами будет жить незнакомый дядя из Беэр-Шевы, который пять дней в неделю работает в Тель-Авиве. Он будет снимать у нас комнату. Это полезно для твоего развития ты поймешь, каково это, жить с другими людьми. Надеюсь, тогда Гамзо больше не станет меня вызывать.

И с воодушевлением добавила:

— Есть и другие преимущества: каждый, кто придет к нам, увидит, что в доме есть мужчина. Если что, говори, он — твой папа, а я, если что, буду говорить, он — мой муж. И больше никто не станет задавать вопросов. И еще одно преимущество, — облегченно произнесла она, — мы получим деньги. По договору он заплатит за год вперед. Единственная неприятность: нам придется отдать ему гостиную. Но и это не страшно: он рано уходит, поздно приходит и по выходным его тоже не будет.

На следующий день к нам явился мужчина с увесистым чемоданом. Улыбка у него была нервная, седые волосы взлохмачены, лицо странно кривилось. Новый жилец почти непрерывно щурил глаза и шамкал ртом, но вовсе не потому, что хотел что-то сказать. Большую часть времени он молчал.

С тех пор как в нашей квартире поселился мужчина, повсюду появились признаки новой жизни: три зубных щетки в ванной, мужская одежда на балконной веревке, большая мужская обувь в прихожей.

По утрам новый жилец страшно нам мешал. Рано-рано, еще до петухов, он брился одной из тех бесподобных электробритв, которые тогда только-только появились в Израиле. От дикого жужжания бросало в пот, звук был такой, как при царапанье ногтем по грифельной доске. Каждое божье утро Елена вскакивала с постели и, мечась по квартире, желала сестре Кармеле просыпаться не под звон будильника, а под жужжание бритвы господина из Беэр-Шевы.