работать не будет. Вот и вся причина, — снова вздохнул Архип Степанович.

Управляющий помолчал, обдумывая услышанное и что-то прикидывая в уме. Покосился на Урэкчэнова.

— Ты вот что, Архип Степанович… — Адитов опять помолчал, — поговори-ка еще раз с парнем, объясни ему…

— Пока я буду этого типа уговаривать, волки там такой беды натворят… Не расхлебать после…

— И все же поговори! — жестко прервал его управляющий. — Сегодня же!

— Я плохой агитатор, Мэтин Петрович. Пусть катится ко всем чертям, — резко ответил Урэкчэнов. — Нянчиться тут со всяким!

— Каждый руководитель обязан быть агитатором.

— Если мы все начнем агитацией заниматься, лодырям в ножки кланяться, руководить некогда будет! Руководитель должен приказывать, а остальные выполнять.

— На одних приказах далеко не уедешь, — возразил Адитов.

— Уговорами тоже ничего не добьешься…

— А ты не уговаривай, убеждай. Убеди того же Степана вернуться в бригаду. Если хочешь, понимай это как мой приказ! Тебе нравится, когда приказывают, вот и действуй!

Урэкчэнов резко поднялся, зло глянул на управляющего и, ничего не сказав, поспешил к выходу…

3

— Яв укчэнэс. Здравствуй, что нового? — тихо поздоровался дед Семен. — Зачем звал старика?

— Здравствуй, абага![2] — Адитов улыбнулся, пожал его сухонькую морщинистую руку. — Садись вот здесь, — поставил стул возле печки.

— Спасибо, сынок. Спину погреть нехудо, — старик сел, степенно вытащил деревянную трубку и мешочек с табаком. Долго вытряхивал пепел из трубки, выковыривая его острием ножа, снова набил табаком и закурил. Едкий табачный дым сизым облаком поплыл по комнате. Старик придавил тлеющий табак большим пальцем правой руки и с удовольствием затянулся. Мэтин Петрович ждал, пока он покурит, делал вид, что занят делами, копался в бумагах, а сам незаметно следил за дедом Семеном.

— Ну, зачем я тебе понадобился, сынок? — наконец промолвил старик, придерживая трубку беззубыми деснами.

— Как самочувствие, абага?

— Чувствую себя хорошо. Долго лечили врачи.

— Соскучился небось по оленям?

— Не говори, сынок. Все время о них думал. И днем, и ночью.

— Ты береги себя, абага. Опять простудишься.

Глаза деда Семена озорно блеснули:

— Не хитри, Мэтин, говори прямо — зачем вызывал? Дочка пришла, сказывает, мол, вызывают в правление, — и отчего-то тихо засмеялся. Он по старой привычке называл контору совхоза правлением. Дочка его, уже пожилая женщина, работает старшим бухгалтером отделения.

— Без стариков нам трудно, абага, — вздохнул Адитов и хитро посмотрел на деда Семена.

Дед помолчал, пососал свою трубку, наконец сказал:

— Что старики? Старики свое отработали. Как говорят: у нас позади дорога длинная вьется, а впереди короткая совсем остается…

— К сожалению, так, абага, — снова вздохнул Мэтин Петрович. — Ну да ладно. Давай лучше о деле потолкуем, — словно отряхиваясь от грустных мыслей, быстро проговорил он. — Нашим оленеводам седла как воздух нужны, абага… Как ты на это смотришь?

— Конечно, нужны. Какой же пастух без седла? Я уступлю свое, только скажи кому.

— Спасибо, абага. Но одним седлом вопрос не решить. Многие оленеводы нуждаются в крепких, надежных седлах. Поэтому мы и просим тебя, абага… сделать хотя бы штук десять… Совхоз тебе хорошо заплатит.

Старик сидел неподвижно, слушал с закрытыми глазами, посасывал потухшую трубку. Но последние слова управляющего словно хлестнули его арканом, он вздрогнул, быстро взглянул на Адитова и укоризненно покачал головой:

— Кто тебе сказал, сынок, что дед Семен падок на деньги?

— Не обижайся, абага. Ты меня не так понял. Я просто хотел сказать, что всякий труд у нас хорошо оплачивается.

— Плата ваша меня не интересует, я больше об оленях думаю. Пастух с худым седлом и сам мучается, и животное истязает. Седла сделаю. Все мы в неоплатном долгу перед оленями. Ради них постараюсь…

— Спасибо, абага. Действительно, олень нас и кормит, и одевает, — Мэтин Петрович обрадовался, что дед Семен согласился помочь совхозу. — Не уходи. Поговорим еще. Абага, я вот все думаю, почему раньше эвены оленей почти не теряли? А теперь что получается? Сейчас у нас не колхоз, а совхоз даже — крупное оленеводческое хозяйство. Люди все грамотные, жизнь год от года все лучше становится. А с оленями трудно нынче приходится, каждый год не одну сотню теряем… Как ты думаешь, абага, почему так? И машины разные есть, и вертолеты, и специалистов вроде хватает…

Дед Семен снова стал набивать табаком трубку, раскурил, не спеша ответил:

— Машин да специалистов хватает. Пастухов настоящих нет. Таких, как прежде были. В любви, сынок, все дело, в любви. Раньше-то люди оленя любили, холили да берегли пуще глаза…

— А сейчас? — Мэтин Петрович с любопытством взглянул на старика.

— Кхэ, сейчас молодые олешек не любят. И кричат на них, бедных, и бьют чем попало. По утрам спят много, вот и теряют оленей… Олень чует худое слово, не слушается пастухов, убегает. — Дед попыхтел трубкой, потом закончил: — Злых много стало, Мэтин. Озлобились люди. Все больше под себя гребут, о животных не думают — и так хорошо живется, с голоду нынче никто не помирает, в магазинах все есть… Зачем работать?

Мэтин Петрович сидел задумчивый. Что правда, то правда. Он не раз слышал о жестоком отношении пастухов к оленям. Вот, к примеру, Дилчан. У него чуть ли не все упряжные одноглазые, потому что он их бьет. Или Омкот, который частенько навеселе ходит… Долгие зимние ночи он упряжных на привязи держит, во дворе, нет чтобы доехать до стада и отпустить… Да, прав дед Семен. Конечно, прав. Многое зависит у нас от людей, от их отношения к делу…

4

Серые рваные облака медленно тянулись по небу. Одни нехотя удалялись, другие приходили на смену. Казалось, им не будет конца. И Степан почти физически ощущал их тяжесть. Давила на сердце тоска.

«Зайду-ка в магазин. Сестра велела хлеба купить. А то потом забуду. Почему стал забывчивым, словно столетний дед?»

Степан направился к магазину, но он был закрыт. У крыльца толпились женщины, оживленно о чем-то гомонили, перебрасывались шутками.

— Продавщица ушла в пекарню за хлебом, — сказали Степану.

Степан немного постоял у крыльца, поговорил с женщинами. Потом увидел возле клуба мужчин. Они то и дело поглядывали в сторону магазина, громко смеялись. «Чего смеются? Не надо мной ли?» Подойдя поближе, он узнал в одном из них старика Тумээ. «Нет, не надо мной. Тумээ добрый, зря смеяться не будет». Рядом с ним стоял киномеханик Собакин. А третьего человека он не знал: какой-то приезжий.

— Здорово, Степан, — Тумээ, улыбаясь, протянул ему узенькую ладошку.

— Давно приехал? — весело спросил киномеханик.

— Утром, — ответил Степан, здороваясь с ним. «Собакин. Ну и фамилия», — почему-то подумал он и улыбнулся своим мыслям.