Страсти были накалены до предела. Жирондисты поняли, что им дана отставка. Они одновременно встали со своих мест.

«Лучше умереть, — воскликнули они, — чем смириться с этой инквизицией».

В ответ на эти слова монтаньяры громко потребовали голосования.

— Да, — восклицает Феро[10], — проголосуем, чтобы все знали людей, которые хотят убить невиновных именем закона.

Конвент проголосовал и большинством провозгласил: 1. необходимы присяжные; 2. присяжные назначаются в равном количестве от каждого департамента; 3. их кандидатуры утверждаются Конвентом.

В тот момент, когда это приняли, послышались громкие крики. Конвент был привычен к визитам черни. Участники заседания поинтересовались, чего от них хотят. Им ответили, что прибыла депутация от волонтеров, которые отобедали на Хлебном рынке и теперь требуют разрешения пройти торжественным маршем перед Конвентом.

Тотчас же открылись двери и шестьсот полупьяных мужчин, вооруженных саблями, пистолетами и пиками, под рукоплескания прошли маршем, громкими возгласами требуя смерти предателям.

— Да, друзья мои, — ответил им Колло д’Эрбуа[11], — невзирая на интриги, мы вас спасем, вас и Свободу!

После этих слов он бросил взгляд на жирондистов, взгляд, дававший понять, что опасность для них еще не миновала.

Когда заседание Конвента закончилось, монтаньяры разошлись по клубам, побежали к кордельерам[12]и якобинцам, предлагая им объявить предателей вне закона и убить их этой же ночью.

Жена Луве[13]жила рядом с Якобинским клубом на улице Сент-Оноре. Услышав крики, она спустилась вниз, вошла в клуб, и услышав предложение покончить с жирондистами, поспешно возвратилась домой, чтобы предупредить мужа. Вооружившись, Луве бросился от одного дома к другому, чтобы оповестить друзей, но никого не нашел. От одного из слуг он узнал, что все они у Петиона[14]. Тотчас направился туда и застал их спокойно обсуждающими декрет, который предполагалось представить на следующий день, в надежде, что, используя случайное большинство, удастся его принять. Луве рассказал, что замышляют против них якобинцы и кордельеры, и призвал принять действенные меры.

Тогда поднялся всегда спокойный и невозмутимый Петион, подошел к окну, открыл его, посмотрел на небо, протянул руки за окно и, взглянув на намокшую ладонь, сказал:

— Идет дождь. Сегодня ночью ничего не будет.

Через это полуоткрытое окно донеслись последние отзвуки часов, пробивших десять.

Вот что происходило вечером 10 марта и было причиной того, что дома, предназначенные для живых, в сыром мраке и зловещей

тишине, стали темными и немыми, как склепы, населенные мертвецами.

И лишь патрули национальной гвардии с разведчиками, идущими впереди со штыками наперевес, тесные ряды кое-как вооруженных волонтеров, жандармов, осматривающих каждую подворотню и заглядывающих в каждую приоткрытую дверь, можно было встретить на улицах, насколько все инстинктивно понимали, что замышляется что-то неведомое и ужасное.

Холодный мелкий дождь, тот самый, что так успокоил Петиона, усиливал скверное настроение и беспокойство патрулей. Каждая их встреча выглядела приготовлением к бою: с недоверием осмотрев друг друга, патрули неспеша и нелюбезно обменивались паролем. Потом, разойдясь в разные стороны, оглядывались, будто боясь внезапного нападения со спины.

В этот вечер, когда Париж стал жертвой паники, которая столь часто возобновлялась, что к этому в какой-то степени можно было привыкнуть, когда тайно ставился вопрос об убийстве умеренных революционеров, которые проголосовав за смерть короля, сегодня не соглашались на казнь королевы, заключенной в башне Тампль со своими детьми и золовкой, в этот самый вечер неизвестная женщина, закутанная в длинную сиреневую накидку, капюшон которой совершенно скрывал голову, кралась вдоль домов по улице Сент-Оноре, прячась в нишах дверей, за выступами стен, всякий раз, при появлении патруля, замирая, как статуя, сдерживая дыхание, пока патруль не пройдет, и тогда возобновляя свой быстрый и беспокойный бег до тех пор, пока новая опасность не принуждала ее к неподвижности.

Благодаря этим мерам предосторожности, она уже благополучно проскочила часть улицы Сент-Оноре, когда на пересечении с улицей Гренель наткнулась не на патруль, а на небольшую группу удальцов-волонтеров, пообедавших на Хлебном рынке, патриотизм которых был вдохновлен многочисленными тостами, поднятыми за будущие победы.

Бедная женщина вскрикнула и бросилась бежать в сторону улицы Кок.

— Эй! Гражданка, — закричал командир волонтеров. Поскольку потребность командовать так естественна для человека, то эти достойные патриоты уже именовали себя командирами. — Ты куда направляешься?

Беглянка не ответила, продолжая свой путь.

— Целься, — скомандовал командир. — Это переодетый мужчина, аристократ, спасающий свою шкуру.

Звук двух или трех ружей, беспорядочно вскинутых в немного дрожащих, не слишком уверенных руках, подсказал бедной женщине, что этот роковой момент может стать для нее последним.

— Нет, нет! — закричала она, резко остановившись и повернувшись. — Нет, гражданин, ты ошибаешься, я не мужчина.

— А ну, подойди, — приказал командир, — и отвечай прямо, куда ты идешь, очаровательная ночная красавица?

— Но, гражданин, я никуда не иду… Я возвращаюсь.

— Ах, так ты возвращаешься?

— Да.

— Для честной женщины в такое время возвращаться поздновато, гражданка.

— Я иду от больной родственницы.

— Бедная кошечка, — сказал командир, сделав жест, заставивший испуганную женщину быстро отступить назад, — а где же наш пропуск?