Внезапно Пете, сидящему за барной стойкой, стало страшно: он понял, какое оружие выберет Макаров. Ему вдруг представилась эта дуэль неотвратимой, решенной, как непременное похмелье после «Джемисона». Бежать. Сейчас же. К родителям, в Киров, отец что-нибудь придумает. К черту запрет, Петя поедет на попутках, пусть попробуют его остановить. Он резко соскочил с высокого стула, побледневший, потерянный, направился было за курткой к вешалке, остановился на полдороге, вспомнив, что не рассчитался, вернулся обратно, нервно полез за карточкой в карман, присел, встал, снова забрался на стул. — Повторить? — Да, пожалуйста. Поймал свое призрачное, взъерошенное отражение в зеркальной панели за бутылками — пригладил волосы, глубоко вздохнул.

Тоня будет волноваться, надо ей позвонить, нет, лучше написать, что он срочно вылетел в Киров, что мать в больнице, что он вернется, как только сможет, но в ближайшие дни чтобы не ждала… Написал, она уже звонит — отключил звук. Потом, Тоня, все потом, не до тебя… И все же, может, ошибка? Надо вспомнить, что он сказал Макарову на корпоративе, оскорблял ли его тот, а главное, счел ли он, Петя, это оскорблением. Сейчас очень точные нейроуловители…

Было так. Макаров стрелял, красуясь перед Тоней. Инвестор с Дерябиным стояли в стороне, под навесом, у стола с напитками, расслабленные, разморенные солнцем и алкоголем, о чем-то беседовали. Петя, свернув с тропинки, шел к месту, неторопливо, нетвердо пересекая поляну. Тоня обернулась, заметила его и, кажется, не смутилась, что ее застали врасплох, — хорошо. «Хочешь пострелять?»— спросила. Макаров бело лыбится, футболка тоже белая, весь сияет, готов научить целиться: «Смелее, Петенька, дистанция до мишени детская, любой попадет, не сложнее, чем сайтики верстать». Кое-как отшутился — посмеялись. Тоня больше не злится, глаза теплые, улыбка. — Пойдем? — Пойдем.

Петя был почти уверен, что его не оскорбили ни дурацкий подкол Макарова в присутствии Тони, ни обыкновенное, привычное его позерство. Тоня… Тонечка, нежная, хорошая, взяла Петю за руку и увела прочь. Сквозь шелестящую рощицу, в которой резвилось крапчатое солнце, они пошли на озеро. Плюхнулись в качающийся катамаран, а дальше: лаковый блеск воды, голые коленки, родинка на круглом плече, волосы взвились паутинками. Взви-лись. Взви… взви… взви… — так летят стрелы, перед тем, как плотно войти в и-зо-ло-но-ву-ю (объяснил Макаров) мишень. Взви… — и Пети больше нет. Он упадет (или падет?) навзничь, а Тоня заплачет навзрыд. Господи, какая пошлость — навзрыд. Просто заплачет. Будет так: подбегает, волосы паутинками, бледная, руки дрожат, наклоняется, трясет Петю за плечи, плачет… Макаров стоит в стороне, на него никто не смотрит, он жалкий, покинутый, проклятый. «Пишите по собственному», — как подачку бросит в его согбенную спину инвестор. И вот тут Тоня зарыдает. Бедная, родная Тонечка… Взви… — и все кончено.

— Вам вызвать такси? — Спасибо, я пешком… Понимающе кивнул — глаза живые, умные…

Петя не поедет в Киров, он пойдет домой, там теплая, нежная — ждет, волнуется. Он все ей расскажет, и она что-нибудь придумает, возьмет за руку, как тогда, а он уткнется в плечо, поцелует родинку. Ведь любой день — это не сегодня. Это еще не сегодня.

Петя отлепился от жаркой, плавящейся барной стойки и вышел на улицу. Умылся прохладой. С неба сыпалась колкая морось (эта погода — любая?), но Пете было душно, и он не стал застегивать куртку. Он был умиротворенно пьян. Дуэль, Макаров, свист летящих стрел — это все не сегодня. А завтра может прийти ответ: ошибка. Никакого оскорбления не было, Макарова Петя просто не любит. Петя любит Тоню. То-ню. То-неч-ку. На-че-ку. Он будет начеку, а там придет ответ: ошибка…

Благодушный, успокоенный, одухотворенный причастностью к красивому драматическому событию, которое (ради всего святого!) не произойдет, он вошел в подъезд. Подгоняемый желанием скорее увидеть Тоню, поделиться, все рассказать, пока пьян и не передумал, быстро, широко переступая через несколько ступенек сразу, поднялся по лестнице. Возле двери почувствовал сладкий запах выпечки. Тонечка ждет, пирог испекла — подумал растроганно. К черту Макарова: потом, все потом…

Войдя в квартиру, он услышал шум воды в ванной: Тоня в душе, моется. Включил в прихожей свет — вот они, перчаточки, лежат себе, новенькие, теплые, хрустящие. Петя надел на замерзшую руку перчатку, покрутил кистью, сжал-разжал кулак, пошел на кухню. Там было светло, и он сразу увидел на столе: блюдо с разрезанным на куски брусничным пирогом, без четвертушки, любимую свою чашку с чьим-то недопитым чаем, початую бутылку вина, два пустых грязных бокала. Петя качнулся, отступил назад, потом замер, словно забыв, как двигаться, и не зная, что делать дальше.

На фоне пирога всплыла фотография из его Инстаграма: много контраста, фильтр джуно, «Ты мне половину лба обрезал!», хэштег «моя_тоня». Петя вспомнил корпоратив, озеро, родинку… и лайк. Он обреченно снял перчатку. На диване, облокотившись о мягкую подушку, которую прошлой осенью Петя купил в Икее, чтобы обустроить для Тони квартиру, сидел, сконфуженно и нервно улыбаясь, инвестор. Перчатка, отскочив, приземлилась в ярко-красный центр пирога. Хотя это и было лишним: нейроуловители сейчас работают очень точно.

Алексей

Он открыл дверь и жестом предложил мне войти в его дом первым. В квартире горел свет и пахло пирогами. Очень хорошо пахло. Уютно. Я совсем забыл этот запах. В тех местах, куда мы ходили с Ирой, пахло или парфюмерией, или индийскими благовониями, или ничем. Запаха домашней еды (подгоревшая яичница, которую я готовил по утрам, — не в счет), а тем более выпечки, я не слышал уже много лет. Наверное, с детства.

Пекла не мама, бабушка. В деревне я проводил каждые летние каникулы, лет до тринадцати. Иногда на ужин бабушка делала нам с дедом пирожки. Это всегда было событием — пирожки были очень вкусные, с картошкой, капустой, мясом, и их можно было есть до отвала. А начиналось все с большой зеленой кастрюли, накрытой полотенцем, которая появлялась на кухонной табуретке еще с утра, — в ней «подходило» тесто. Я топтался вокруг этой кастрюли, как вокруг новогодней елки, и с нетерпением ждал ужина.

— А у нас на ужин пицца! — в кухонном проеме появилась высокая улыбающаяся женщина с маленьким ртом и блестящими глазами. Она была в шортах и заляпанном переднике. Ее голые руки были перепачканы мукой. Я немного смутился.

— Это моя Аня, я предупредил ее о тебе, — сказал Антон. Я уже разулся и был готов куда-то идти, но в нерешительности стоял, как всегда бывает, когда оказываешься где-то впервые. — Пойдем на кухню.

Кухня была довольно просторная и очень живая.