Между тем крайне тяжелая социально-политическая обстановка, сложившаяся в тот период в Забайкалье, породила волну уголовной преступности. Подняли голову не только старые уголовные «кадры», но и их новое «пополнение» — неудовлетворенная результатами борьбы за народную власть и установленными в ДВР буржуазными порядками довольно многочисленная прослойка бывших красных партизан, ожидавших с победой для себя льгот, привилегий и благ.

1

— Длюга, длюга!

Закемарившего после обеда под густой черемухой мужика тормошили два тощих, почерневших от щедрого забайкальского солнца китайца.

— Чево вам, узкоглазые? — Мужик сладко зевнул, недовольно кряхтя, сел, вмиг превратившись в рослую и плечистую глыбу, утер рукавом испарину на щеках и шее. Тяжелым взглядом, из-под роскошного русого чуба, окинул суетящуюся подле него парочку «ходей». — Никакого от вас спокою! Чево растрыщались, саранча?

— Длюга! Станция давай? Давай, длюга!

Внушительной лопатой-ладонью мужик припечатал крупного серого паута, впившегося в обнажившуюся голень, одернул книзу задравшуюся гачу ветхих бумазейных штанов.

— К паровику, што ли, в Куку отвезть?

— Кука, Кука! Да, да! Длюга! Станция! Станция Кука, Кука! — обрадованно закивали китайцы.

— А деньги, деньга у вас есть, отродье хунхузское? — Мужик красноречиво пошевелил-потер большим и указательным пальцами.

— Денега? — переспросил один из китайцев.

— Ага! Она самая. Денега, денега!

— Денега еся, еся! — закивал один из китайцев, улыбаясь щербатым ртом. — Станция, длюга, Кука, Кука!

— «Длюга»! — передразнил китайца мужик. — Обезьян тебе «длюга», мартышка плюгавая! Щас как! — Он лениво замахнулся.

Китайцы отступили на пару шагов, поскучнели, но прилипчиво топтались на солнцепеке, не уходили.

Мужик окинул ленивым взором крепко утоптанный пятачок у крыльца местной харчовки. Через настежь распахнутые двери просматривалось ее пустое нутро, только смурная некрасивая девка зло терла тряпкой тяжелую лавку возле такого же, крепко сбитого из сосновых плах длинного стола.

По кривой улочке, к серым от ветхости домам-развалюхам поодаль, плелась сонная от полуденного зноя собака, огорченная и разочарованная тем обстоятельством, что подле харчовки поживиться на этот раз не сложилось.

Мужик медленно повернул голову в противоположную сторону, но и в более зажиточной части Оленгуйского поселения никакого шевеления не наблюдалось. Жара всех загнала в тень. Желающими ехать на станцию, к вечернему паровику до Читы, не пахло. Дорога неблизкая, потому, ежели, окромя китайцев с узлами, никто у харчовки в текущий момент не маячит, стало быть, извозного фарта нынче не предвидится…

— Длюга! Денега еся, — снова приблизился один из китайцев, тряся в вытянутой руке пачкой мятых ассигнаций. Толщина пачки обнадеживала. По крайней мере овес, считай, окупится.

Мужик тяжело вздохнул. Выбор был невелик. Либо гнать пустую подводу до дому, либо заночевать в Оленгуйском до утренних ездоков. Заночевать, конечно, можно здеся и задаром. И даже с прибытком! Лошади травки похрупкают, а их хозяин к ядреной Ульянке под бочок подкатится. Еще и самогону нальет, шалава!..

Мысли ворочались в башке сонно и лениво — жара действовала и на них.

Возница посмотрел на застывшего в полупоклоне китайца, медленно и тягуче сплюнул ему под ноги и так же нехотя поднялся с расстеленного в черемуховой тени куска войлока.

Оба китайца оживились, заулыбались заискивающе.

— А чем, хода, тут промышляли-то? — спросил больше по привычке, чем для интересу.

Оба китайца внимательно уставились на него, явно вопроса не поняв.

— Ну, вы — мартышки! — засмеялся мужик. Смена настроения заметно омолодила лицо, а то со стороны глянь — на сороковник потянет. Ан нет, годков тридцать всего-то, пожалуй. И не мужик вовсе, а еще парниша удалой!

— Мартышки вы, мартыны! — На упругих щеках чуть продолговатого лица слегка обозначились ямочки. — На рассейской земле мышкуете, а говору не обучились! Че таки дурни-то? Вона я к вам кады хаживал, так лопотанье ваше вмиг освоил.

Парень повторил свой вопрос по-китайски. Удивление «ходей» его рассмешило еще больше. Он снисходительно вслушался в ответное лопотание, лениво подцепил с травы кошму, аккуратно скатал и положил в телегу.

— Хрен с вами, хунхузы! — Повернулся к китайцу, держащему деньги, цапнул из тощей горсти пачку и сунул ее себе за пазуху. — Щас лошадок запрягу — и покатим, «длюги» мои узкоглазые! Ага! Станция, станция! Кука! Пых-пых-пых! Ту-ту-ту-у!..

Китайцы в дороге переживали. Опоздать на паровик боялись. Опаска — понятно почему: лошади телегу вяло катят — жара, слепни да пауты достают. Но дорога бежит под поскрипывающие колеса, исчезает позади за кустами и могучими соснами, вьется то одним распадком, то другим.

А китайцы опять о своей тревоге на паровик не успеть лопочут. И опять приходится успокаивать неугомонных пассажиров — успеем на станцию, не впервой. Елозят, дышло им под ребра! От народец! А поди ж, тоже не все одинаковы. Возница усмехается. Это, кады он во первые разы в «маньчжурку» шастал, то вкругорядь ихние желтые хари одинаковы казалися. А потом — не-ет, разные! — различать начал. Оне-то, поди, тож, не сразу русскую морду одну от другой отличают.

— Привал, ходи, перекур! Лошадкам отдохнуть требуется! — Мужик спрыгнул с телеги, ласково похлопал пару гнедых по шелковистым щекам. — Взопрели, сердешные, обезьянов возить? Ничо-о…

Достал из кармана кисет, принялся сворачивать внушительную самокрутку. Один из китайцев вынул из кармана крашенной в черное чесучовой поддевки коробку папирос, протянул, угощая.

— Богато живете, ходи! — удивился возница.

Папиросу взял, понюхал, заложил за ухо, продолжил сворачивать «козью ножку». Китаец с папиросами, мелко кивая головой, протянул парню всю коробочку, достал спичечный коробок, чиркнул и поднес яркую фосфорную спичку.

— Ну, вы, прям, совсем баре! — хмыкнул парниша и внимательно оглядел своих пассажиров. — Значит, на прииске, лопочите, поработали? Фартово, видать, золотишко помыли…

Последнее — больше себе под нос пробубнил.

Он долго дымил самокруткой, пристально разглядывая китайцев. Под тяжелым взглядом они занервничали, засуетились, вновь принялись, старательно и заискивающе улыбаясь и мешая родные и русские коверканные слова, уговаривать возницу поторопиться.

— Щас, щас, чево раскудахтались! — широко, обезоруживающе улыбнулся парниша, неторопливо обошел, поправляя постромки, лошадей, вернулся к передку телеги, тронул пятерней сыромятные вожжи.

А потом, быстро выхватив из-под своего, оборудованного в передке телеги сиденья — доски, обмотанной тряпьем, — острый плотницкий топор, с кхеканьем, почти без размаха, ударил сверкнувшим лезвием ближнего из китайцев по темени, разваливая череп!