В России подлинный интерес к Боттичелли пробудился только во второй половине XX века. За прошедшие годы было издано немало работ отечественных и зарубежных авторов, посвященных творчеству этого замечательного мастера. Но до сих пор не появлялась книга, где рядом с Боттичелли-художником вставал бы в полный рост Боттичелли-человек с его духовными исканиями, надеждами и разочарованиями. Такую книгу написал Станислав Васильевич Зарницкий (1931 — 1999) — давний автор серии «ЖЗЛ», создатель биографий Г. В. Чичерина и Альбрехта Дюрера.[1] Много лет проработав дипломатом в странах Западной Европы, он всерьез увлекся искусством эпохи Возрождения, посвятив ему несколько книг. Биография Боттичелли стала его итоговым трудом, работа над которым продолжалась буквально до последних дней жизни автора.

Получив от наследников С. В. Зарницкого найденную в его архиве рукопись, издательство «Молодая гвардия» взяло за труд подготовить ее к изданию в той же серии «ЖЗЛ». Так книга о Боттичелли повторила судьбу ее героя, картины которого были возвращены человечеству после долгого забвения. Хочется верить, что она найдет своего читателя и вызовет интерес у многочисленных поклонников творчества великого флорентийца.

Александр МАХОВ

В году 1445-м, одиннадцатом году правления во Флоренции Козимо деи Медичи, когда Микелоцци приступил к строительству для него палаццо на виа Ларга, кожевник Мариано ди Ванни Филипепи, живший в приходе Оньисанти, что прилегает к берегу зеленого Арно, праздновал крещение сына Алессандро. Мариано не входил в число тех флорентийцев, чьи имена часто мелькают на страницах истории. К тому времени он был уже немолод, поскольку его старший сын Джованни родился около 1422 года. Вероятнее всего, его матерью была не Смеральда или Эсмеральда, родившая Алессандро, а другая женщина, имя которой до нас не дошло. В семье Филипепи был еще младший сын Симоне, родившийся на год или два позже Сандро. Больше о происхождении и родственных связях Мариано ничего не известно. Да и кому бы взбрело в голову заниматься родословной простого ремесленника, ничем особенным не отличившегося? Сколько их кануло в Лету, не оставив следа!

Но крестины были пышными, как и полагалось по традициям и регламенту цеха. Мариано встречал многочисленных гостей, принимал поздравления, щедро поил и кормил всех пришедших. Не сделай он этого, ему пришлось бы лишиться многих друзей. Но и тот из его коллег, кто не посетил бы его дом в столь торжественный день и не принес подарок счастливому отцу, потерял бы его дружбу, поплатившись к тому же солидным штрафом. Таковы были нерушимые обычаи, перенятые от предков. Крестины входили в список событий, присутствие на которых членов цеха считалось обязательным, как и участие в свадьбах и похоронах коллег. Подарки по таким случаям также были обязательны, чтобы облегчить хозяевам бремя расходов. Все это было записано в уставе цеха и соблюдалось неукоснительно. Кожевники чтили традиции и заветы предков — ведь они не какие-нибудь «чомпи», чесальщики шерсти, которым после известного мятежа 1378 года было строго запрещено объединяться в союз. Или, скажем, живописцы, которые хоть и создали гильдию святого Луки, вошедшую в цех врачей и аптекарей, но относились к ней наплевательски, как только получали звание мастера или зарабатывали достаточно средств, чтобы не прибегать к ее помощи.

Мариано устал, встречая и провожая поздравляющих — годы все-таки давали о себе знать. А ведь еще нужно было поговорить с каждым в отдельности и выслушать бесконечные сетования на то, что дела идут из рук вон плохо, ибо Венеция — какой флорентиец не винит во всех своих бедах город лагун? — теснит Флоренцию на всех рынках. Кожи и ткани не находят сбыта, ибо те, что привозят венецианцы с Востока, дешевле, красивее и больше нравятся модницам. У гостей побогаче — другие проблемы и жалобы. Надежд на то, что им удастся сравняться с Медичи, Альбицци, Строцци, Торнабуони, Ручеллаи, ровно никаких. Те строят себе дворцы, а им придется доживать свой век в обветшалых дедовских домах, и виновной оказывается все та же Венеция. Мариано поддакивал, но истинные свои помыслы держал подальше от языка. У него тоже была мысль, что пора закрывать дело, распродать мастерские, купить новый дом подальше от зловония невыделанных кож и всецело предаться безделью. Например, читать книги, которых он собрал предостаточно, заказывая их в скриптории монастыря Сан-Марко — ведь каждый горожанин, имеющий средства, должен владеть парой-другой книг. Желание уйти на покой посещало его нередко, ибо и он понимал, что Флоренции в кожевенном деле вряд ли стоит тягаться с Венецией.

Поэтому он не возражал, когда Джованни, отказавшись продолжать дело, начатое еще его прадедом, избрал профессию маклера, несомненно, более прибыльную, чем ремесло кожевника. Какая судьба ожидала Сандро, думать было рановато, но на всякий случай в крестные отцы ему Мариано к неудовольствию коллег выбрал золотых дел мастера Антонио.[2] В первый день и он принимал поздравления вместе с отцом новорожденного, но в последующие не появлялся, сославшись на неотложные дела. Оно и понятно: кожевники для него не компания, однако предлог уважительный — в их городе дело всегда стоит на первом месте.

Было время, когда и Мариано отдавал своему предприятию все силы, старался пробиться наверх, попасть в число богачей, может, даже стать «приором» — старшиной цеха. Но все сложилось иначе. Колесо Фортуны не вознесло его вверх, и он охладел к шумным и грязным мастерским, к разъездам по Италии и заальпийским землям в поисках рынков для сбыта товара. Перепоручив все посредникам, он теперь безвыездно сидел во Флоренции и предавался размышлениям о том, почему все так получилось — ведь он старался, не жалея сил. Был в его жизни момент, когда он мог все изменить. Это случилось, когда сам всесильный Козимо Медичи обратил внимание на начитанного и сообразительного кожевника, был готов предоставить ему кредит, приблизить к себе. Мариано не захотел связывать себя, хотя он, как и большинство ремесленников города, уважал банкира, который, несмотря на все свое богатство и родовитость, не чурался водить знакомство с простым людом, зная, что всегда может рассчитывать на его поддержку в час очередного мятежа. Он мог ссудить деньги незнакомому мастеру по первой же просьбе, а то и сам приходил на помощь, узнав, что тот или иной ремесленник попал в беду.

Во Флорентийской республике не было официальной должности правителя и, строго говоря, Козимо считался таким же гражданином, как все. Однако все знали, что фактически городом правит именно он, а не Синьория или Совет семидесяти. Были нобили не менее богатые; то одно, то другое семейство время от времени затевало свары, пытаясь добиться первенства. Но уважение граждан и прежде всего рабочего люда к Козимо было столь велико, что он мог не особенно беспокоиться по этому поводу и свысока взирать на всю эту грызню. Когда он считал нужным, то вмешивался в ход событий и всегда добивался успеха благодаря своему быстрому и проницательному уму. Сейчас ему минуло пятьдесят, но он по-прежнему был бодр. Седой как лунь, с крючковатым носом и смугло-оливковым цветом лица, красноречивый, когда требовалось, и скромный, когда это было нужно, для всех граждан Флоренции он был не только правителем, но и «отцом отечества», как это впоследствии увековечила надпись на его саркофаге.