— О чем вы? — удивился Клюгенау.

— Да вот смотрите: чуть нажал на эфес посильнее — и он изволил отвалиться…

Клюгенау близоруко осмотрел шашку поручика, похвалил тонкий серебристый клинок и успокоил:

— Прибудете, поручик, в Игдыр — там починят. Только сразу даю совет: когда попадете в «лапшу», остерегайтесь «трафить» по затылку. Я бывал в рубках, и любой кавказец знает, что эту кость, вот эту, во! — он показал какую, — хоть топором руби: клинок сразу выскакивает из эфеса! ..

— Спасибо за совет, — без тени улыбки поблагодарил Карабанов и ударом маленькой, но мускулистой руки поставил эфес на место. — Я слушаю вас дальше, — небрежно напомнил он.

Клюгенау одернул на себе рыжую бурку, зябко пошевелил синеватыми пальцами с перстнем-печаткой на мизинце.

— Скажите, Андрей Елисеевич, — поежился прапорщик, — вы любили когда-нибудь женщину? Я понимаю, что, конечно, да, вы любили… Но сейчас я говорю о той любви, которая приходит к человеку бесподобно великой, как если бы ему на всю его жизнь давалась только одна женщина…

Загребая лапами бурую пыль, мимо ног Карабанова резко пробежал мохнатый паук; поручик растер его стоптанным каблуком и вдруг сорвался на злость:

— Послушайте, дорогой барон. Любил я или же не любил, а на кой вам черт знать все это, а?

Инженерный прапорщик, подслеповато щурясь из-под очков, улыбнулся.

— Да вы не сердитесь, — мягко попросил он. — Я вот, например, еще не любил. И не оттого, что я засушенный немец-перец-колбаса, кислая капуста. Нет. Просто мне, поверьте, было… некогда. Да.

Еще мальчишкой-юнкером я прибыл сюда, на Кавказ, и с тех пор… Да что вы хотите! У меня уже три ранения, год чеченского плена и седина в голове, а я еще не встретил ни одной женщины по сердцу…

— Да врете вы все, барон! — зло рассмеялся Карабанов. — Вы поэт, а поэтам нельзя верить. «Я помню чудное мгновенье…» — эго мы знаем с детства. А дальше что?

С печалью в дрогнувшем голосе Клюгенау ответил, тихо и покорно:

— Мне уже поздно быть поэтом. И если я даже поэт, то совсем не тот, который тискает свои стихи, а потом бежит к издателю за гонораром. Но если я могу под свистом пуль, настигающих меня, бескорыстно остановиться, услышав пение соловья, тогда — да, верьте мне: я — поэт, и поэт великий! ..

Помолчали. Шум ручья не нарушал тишины — он, казалось, наоборот, усиливал ее.

— Ну, а к девкам-то вы, барон, ходили? — мрачно и грубо спросил Карабанов.

Клюгенау молча свел пальцы в кулак и показал поручику крохотный перстень-печатку с фамильным гербом.

— Все разорено и продано, — сказал он без жалости, даже с каким-то наслаждением. — И это — единственное, что осталось у меня из наследства. Поверьте, у родни не нашлось даже тысячи рублей выкупить меня из плена, и деньги собирали в полку по подписке… По здесь вы можете прочесть девиз моей жизни…

«Чистота и верность! »

— Значит, — невесело рассмеялся поручик, — и к девкам не ходили?

— Никогда! ..

Карабанов подл мал.

— А я вот ходил. Да-с. И поверьте, дорогой барон, что это нисколько не мешало мне любить одну чудесную женщину. Она потом вышла замуж, и, говорят, счастлива. Хотя я до сих пор не понимаю, как она — она! — может быть счастлива не со мной, а с другим. Впрочем, это было давно и… Довольно об этом!

Поручик встал. Еще раз потрогал эфес и ругнул мошенникагрека. Небрежно отряхнул пыль с новеньких казачьих чикчир.

— Пойдемте к столу, барон. Да, кстати, представьте меня господам офицерам, ибо я здесь человек еще совершенно новый.

3

В тесной комнате дорожной харчевни, на пропахших луком и вытертых паласах, поджав под себя ноги, сидели два офицера.

Клюгенау подвел Карабанова сначала к громадному кавказцу, на плечах которого лежали погоны подполковника Хоперского полка.

На серой черкеске офицера, туго перетянутой в тонкой талии, сверкали газыри чистого серебра, у пояса висела сабля в ножнах из черного рога. Но самое дорогое, что было в его уборе, так это нагайка: рукоять се была в золоте и убрана зернистым жемчугом.

— Подполковник Исмаил-хан Нахичеванский, — назвал его Клюгенау, и в ответ Карабанов получил дружеский кивок и белозубую улыбку хана.

Второй офицер был в форме армейского врача: узкие погончики топорщились на его мятом мундире, весь он казался разбухшим и рыхлым; багровое лицо его было бугристым и желчным.

— Капитан Сивицкий, — хрипло назвал он себя и добавил с ожесточением: — Солдатский эскулап, живодер вашего брата. Желаю попадать ко мне за стол, но не советую попадаться ко мне на стол… Садитесь, поручик, и простите за дурной каламбур.

Никогда не отличался остроумием!

Карабанов сел. На дворе испуганно заблеял барашек. Исмаилхан вскочил, пробежал по пыльным коврам в мягких, по-кошачьи тихих сапожках.

— Двадцать нагаек духанщику! — заорал он в непонятном для Карабанова бешенстве. — Я думал, барашек уже изжарен, а он еще помирает! ..

— Я бы, господа, выпил рюмку водки, — раздумчиво признался Савицкий, как видно чем-то недовольный, и посмотрел на свои часы. — Девятый уже… — Врач щелкнул крышкою «мозера». — Никогда смолоду не ждал женщин, и даже сейчас, на старости лет, не повезло.

— Не горячитесь, ваше сиятельство, — засмеялся Клюгенау, обратясь к хану, — зато здесь будет прекрасное вино.

— А я не гяур, чтобы соблазниться вином, — с презрением откликнулся хан. — Я пью только ангелику!

Поворачиваясь на оттоманке с боку на бок, жирный и неуклюжий, Сивицкий смело возразил подполковнику:

— Светлейший хан, вы только настаиваете водку на ангслике.

но пьете-то все равно водку!

Дверь отворилась, и молодая армянка с влажными, печальными глазами, выпятив от усилия круглый живот, внесла на руках винный бочонок.

— А вот и наша красавица! — сказал доктор, сошлепывая ладонью со своих брюк пепел сигары.

— Натри барбарису да чесноку побольше, — повелел Исмаилхан, добавив что-то по-армянски, и пинком ноги отправил бочонок в дальний угол.

Девушка легко выскользнула за двери, и Клюгенау сказал:

— Господа, вы, наверное, помните Полонского?

— Еще бы не помнить! — гоготнул Исмаил-хан, снова усаживаясь на паласы. — Он был квартирмейстером в Нижегородском полку, когда мы усмиряли восстание в Польше… Ну хоть бы один день я его видел трезвым!

— Да нет, подполковник, — сморщился Сивицкий, подмигнув Карабанову, — это не тот. Вы лучше слушайте.».

Клюгенау вдохновенно читал:

…Ты шла, Майко, сердца и взоры теша, Плясать по выбору застенчивых подруг.

Как после праздника в глотке вина ограду Находит иногда гуляка удалой ..