В которой встречаюсь я с юными революционерами и старыми солдатами, приобретаю новых друзей и врагов. И влюбляюсь.

Пока люди Монсорбье снимали карабины с крепких своих юных плеч, военный отряд перегородил мне дорогу. Я даже было подумал, а не сдаться ли мне им на милость в надежде, что всадники эти окажутся все же солдатами регулярной армии, а значит, и более милосердными, чем поборники прав народа. Но тут же меня охватило искреннее к себе отвращение: раз уж мне все равно предстоит умереть, по крайней мере, я встречу смерть свою с некоторым достоинством. Рассудив таким образом, я упер острие своей сабли в замерзшую землю и, подбоченясь, застыл в картинной позе дуэлянта, ожидающего своего "en garde". Но когда шесть английских кремневых ружей грохнули в унисон, изумился я несказанно. Поначалу тому, что в меня не попали (английские ружья славятся именно точностью своего прицела), а потом-что мишенью был вовсе не я. Осторожно я повернул голову. Четверо воинов национальной гвардии были повержены наземь. На снегу бился подстреленный конь, на губах у него пузырилась пена. У двоих людей, судя по громким их стонам, были сломаны ноги, еще двое лежали, раскинув руки, в снегу,-убитые наповал. Самому Монсорбье пришлось срочно ретироваться под защиту того, что осталось еще от былого его эскадрона, при этом он что-то кричал о "проклятых швейцарских головорезах, мнящих себя джентльменами". Кстати, это его утверждение могло оказаться и правдой. Все стрелявшие молодые люди были довольно прилично одеты,-хотя и по моде позапрошлого года,-и вооружены одинаково, вплоть до шпаг на поясе. Мне они больше всего напоминали компанию молодых германских землевладельцев, решивших развлечься и с тем предпринять увеселительную поездку в Мюнхен или Нюрнберг. Но будь я проклят, если их кушаки не были красно-бело-синего цвета... цветов Революции! Я рассудил, что мы, безусловно, уже в Швейцарии. А Монсорбье должно быть не хуже моего известно об уважении правительства Франции к границам Гельвеции. Испорти Республика отношения со швейцарской конфедерацией, и не миновать уже Франции существенных затруднений в дальнейшем развитии внешней ее политики. И если уж Монсорбье принял таинственных моих союзников за швейцарцев, значит, наверняка так и есть. Враг мой был ранен. Он шатался в седле, держась за плечо, а когда добрался наконец до своих, то упал прямо на руки подоспевшего товарища, у которого вся штанина успела уже пропитаться кровью. Громадный испанский скакун его вороной масти, оставшись без всадника, забил копытом и захрипел, выражая свое смятение. Судьба дала мне еще один шанс. Держа саблю свою наготове, я понесся что было сил по направлению к бывшим своим преследователям. Один из них преградил мне дорогу, но я поверг его наземь единственным взмахом сабли; свершив последний рывок, взлетел я в седло вороного "испанца" и развернул его снова в направлении Швейцарии и шестерых незнакомцев. Элегантные молодые люди небрежно перезаряжали мушкеты, смеясь и переговариваясь друг с другом, как будто они действительно выехали поразвлечься,-слишком беспечные для того, чтоб ожидать контрудара или хотя бы задуматься о возможности такового. - Весьма обязан вам, джентльмены.-Я прикоснулся рукой к полям шляпы. Один из них,-совсем еще мальчик, с раскрасневшимися щеками и волосами пшеничного цвета,-поклонился в седле. - Всегда готовы сослужить службу гражданину Республики.-Его французский, прямо сказать, не вдохновлял, а гортанный акцент изобличал в нем германца.-Для честной битвы этим швейцарским псам не хватает мужества, верно, брат? - Так и есть.-Меня озадачила его логика, но я был лишь признателен за такую ошибку.-Так и есть, гражданин.-Я едва сдержал приступ смеха, когда сообразил, как Монсорбье, предпочтя путешествовать инкогнито, без отличительных знаков и флагов, сам себя обманул, а меня неожиданно спас. Германцы вновь приложили мушкеты к плечам, но на этот раз дали залп в воздух. Согласованность выстрелов их действительно впечатляла. Монсорбье и остатки его эскадрона ретировались с прямо-таки неприличной поспешностью под укрытие густых кустов на склоне долины. На мгновение мой преследователь-эбертист встал на месте, расправил плечи и, сердито нахмурившись, помахал мне здоровой рукой. - Вам все равно от меня не уйти, выкрикнул он, как какой-то разбойник с большой дороги из сказок Ritter-und-Rauber.-Я найду вас, фон Бек! Закрывшись рукою, я уже хохотал вовсю: из нас двоих только я был при полном революционном параде,-трехцветный кушак, и все прочее. Монсорбье еще постоял в нерешительности, потом резко повернулся ко мне спиной и зашагал вверх по склону, пока окончательно не скрылся из виду. - Видели, как они резво бежали!-фыркнул один из этих приятных юношей и засмеялся вместе со мною.-Это Франция, монсеньер? Смех помог мне сокрыть нарастающее изумление, и мне удалось еще выдавить: - Я полагал, что мы в Во, в Швейцарии! Краснощекий оратор от сей юной группы убрал свой мушкет и подъехал поближе по мне. - Говоря, сударь, по правде, мы заблудились. Мы как раз и искали границу, когда так неожиданно встретили вас. - Искренне рад, что так вышло, сударь. Но, умоляю вас, почему вы стремитесь во Францию в такие тяжелые для нее времена? Он явно гордился моральным своим благородством. Я узнал в нем себя, только себя-несколько лет назад. - Мы едем туда предложить службу свою Революции во имя всемирной Республики. Я собрал все остатки былой своей совести, полагая, что за такую немалую с их стороны услугу я обязан открыть им,-пусть даже в общих чертах,-что ждет их теперь во Франции. - Революция примет вас с тем же радушием, с каким приняла и меня. Лоб мой покрылся испариной, и я судорожно вытер его рукою.-Откуда вы, джентльмены? Даже ответ на простой сей вопрос обнаружил, как мне показалось, их несомненную гордость революционным своим порывом. Смуглый маленький петушок в треуголке с красным кантом поверх слегка пожелтевшего парика проехал мимо меня. - Двое из Польши, двое из Богемии, один из Венеции и один из Вальденштейна,-сообщил он мне на ходу, доехал до брошенных мною седельных сумок, поднял их, свесившись с седла, и столь же неспешно вернулся обратно.-Мы все, монсеньер, члены клуба, посвященного Республиканизму и Правам Человека. Братство наше избрало нас и снарядило во Францию, дабы и мы послужили великому делу. Нас только шестеро, но мы представляем в лице своем всех остальных... больше ста человек. Все снаряжение наше приобрели мы на их пожертвования! - Не зря потратили золото,-я сказал это с нарочитою искренностью и признательностью, ведь они все-таки жизнь мне спасли. - Меня зовут Алексис Красный,-назвался командир, как я понял отряда, и представил по очереди всех своих сотоварищей.-Стефаник. Лунолицый, застенчивый юноша.-Поляков.-Самоуверенный, но, судя по виду, весьма недалекий.-Сташковский.-Хмурый, язвительный, мрачный.-Феррари.-Тот самый смуглый петушок, который поднял мои сумки.-И фон Люцов. Бледный улыбчивый славянин.-Мы увидели ваши знаки и поняли так, что этот швейцарец пытается помешать вам добраться до вашей границы, где вы были бы в безопасности. - Воистину, гражданин Красный, вы словно в воду глядели!-Я потихонечку осваивался с чистокровным моим "испанцем", полагая, что уже очень скоро мне вновь придется спасаться стремительным бегством.-Позвольте представиться, фон Бек. - Клянусь челюстью девы Марии, сударь!-в восхищении воскликнул Стефаник.-Не тот ли самый фон Бек, который прибыл во Францию вместе с Клутсом? Увидев в том для себя преимущество, я подтвердил радостную его догадку учтивым поклоном. - Такая честь,-пробормотал Феррари, и петушиной его бравады как-то вдруг поубавилось. Остальные, явно польщенные сим знакомством, поддержали его замирающим хором. На самом деле6 я и понятия не имел о своей громкой славе и, к несчастью, в виду новой этой ответственности, вдруг свалившейся на меня, меня пуще прежнего потянуло на откровенность: - Хочу вам сказать,-обратился я ко всему отряду,-что я никакой не герой Республики. Пейн арестован и Клутс, вероятно, тоже. Половина из тех, кто прибыл с нами в Париж, либо мертвы, либо заключены под стражу, либо бежали. Робеспьер правит Францией как король, а Террор поражает невинных и виноватых без разбору. - И все же, сударь, вы не сняли со шляпы трехцветный знак,-с мальчишеским простодушием заметил Красный. - Верно, сударь.-Я не знал, как мне поступить. Если открыть этим юным идеалистам всю правду и указать на свершенную ими ошибку, не выйдет ли так, что они быстро утратят свое ко мне расположение и арестуют меня с тем же рвением, с каким до этого защищали? - Получается, сударь, вы все-таки не окончательно разочарованы,-вставил Стефаник. На морозце лицо его раскраснелось. Я так понимаю: если все люди доброй воли посвятят свои силы служению нашей Цели, то совершенную несправедливость вполне можно будет поправить. Мы проделали долгий путь, сударь, чтобы помочь вам в вашей борьбе. И всю дорогу, от самой Австрии, встречали мы неприятие и подозрительное к нам отношение. Даже здесь, в Швейцарии.-Он прикоснулся к трехцветному своему кушаку. У меня было такое чувство, что, расписывая ему Республику с негативных сторон, я тем самым как бы вырываю кусок хлеба насущного из рук изголодавшегося ребенка. - Во Франции вас теперь тоже встретят с большим подозрением, джентльмены. Почти всех иностранцев Толпа почитает предателями. И Толпе не нужны никакие доводы. Вы умрете еще до того, как успеете выкрикнуть: "Мы-якобинцы!" Красный бросился на защиту своего куска пищи духовной: - Боюсь, в это трудно поверить, сударь. Шиллер, Бетховен, Уайльбфорс, Песталоции, де Пао... и сам Джордж Вашингтон... они все почетные граждане Франции. Как и вы, сударь, тоже. Это братство, распростершиеся за пределы наций... - Довольно!-я умоляюще вскинул руку. Слишком знакомые эти фразы были скучны мне, во-первых, и немного пугали меня, во-вторых.- прошу вас, поверьте мне, джентльмены. Обратите внимание свое на иную какую-нибудь благородную цель. Освобождение Польши, к примеру. Вам это должно быть ближе. - А что нужно ей, Польше? Лишь короля своего да епископов, вольных использовать в интересах своих территории, на каковые уже притязают Россия и Пруссия,-это уже говорил Сташковский.-А Клутс призывает к интернациональному освобождению всего простого народа. Мы много между собой говорили на эту тему и пришли к выводу, что свобода для Польши начнется во Франции. - А для Клутса свобода во Франции кончится.-Мысленно я отругал себя за глупое свое упорство, с каким привязался к этой опасной теме.-И, попомните эти слова, мои юные братья, ваша свобода закончится тоже! Красный, однако, не дал мне так просто вырвать у него духовный хлеб, коим питалось пламенное его сердце. Ответ его прозвучал с твердой решимостью: - Во всяком случае, гражданин, мы попытает удачи, хотя ваше мнение мы глубоко уважаем. Можем мы проводить вас немного, сударь? Вы направляетесь не в Дижон? Я отвел руку назад. Так еще наблюдались последние из людей Монсорбье, карабкающиеся по крутому склону к вершине холма. - Франция в той стороне... куда драпают эти гвардейцы.-На мгновение я приумолк в нерешительности.-Сам я еду в Лозанну. Революционный мой пыл благополучно иссяк с последними днями прошлого декабря. И с чего это вам, монсеньер Красный, вздумалось покидать Вальденштейн, где все-справедливость и здравый смысл? И, как я слышал, самый довольный на свете народ! - Из довольного бюргера не выйдет хорошего бунтовщика,-спокойно заметил он.-Она тупа, моя родина, слишком самодовольна и благочестива. - Теперь, сударь, мне ясно. В революции вы стремитесь к Романтике и Приключениям. Приключений вам хватит во Франции, возможно, даже с избытком, но, боюсь, романтические ваши порывы быстро иссякнут. В разговор вступил юный славянин, фон Люцов. - Но, сударь, если ситуация во Франции такова, как вы нам сейчас ее расписали, тогда получается, что идеалы наши-вообще пустой звук, а миром правят лишь Семь Смертных Грехов во главе с самим Дьяволом! - Нет, сударь, ваши надежды отнюдь не пусты,-сказал я.-Ни в коем случае не стал бы я подвергать сомнению благородные устремления ваши, ваш оптимизм и веру...даже способность вашу привнести в этот мир хоть чуть-чуть справедливости. Но вот представление ваше о грубой реальности жизни имеет существенные изъяны. То, что мы определяем обычно как здравый смысл. Именно недостаток последнего наряду с неумением разобраться в побуждениях простонародья, в конечном итоге, и привели к тому, что я покидаю Францию. Мой добрый совет они,-вполне, может быть, резонно,-расценили как очередную напыщенную нотацию, и стали выказывать нетерпение, проявляя его множеством мелких, но явных знаков: теребили поводья, расправляли плечи, нарочито потягивались, поправляли шпоры, натягивали шляпы свои на лоб. Сие послужило мне указанием, что убеждать их бесполезно, и я поспешил откланяться. - Желаю вам, джентльмены, bon voyage и bonne chance. Еще раз спасибо за помощь. И, пожалуйста, сделайте милость, поберегите себя. С тем я поворотил нового своего коня,-который достался мне вместе со шпагою и пистолетами, притороченными к роскошному кастильскому седлу,-и поскакал по направлению к домику; из полураскрытых ворот теперь с любопытством выглядывали две женщины. Одна-молодая, вторая-в годах. - Но, сударь, если вы покидаете Францию,-выкрикнул мне вдогонку озадаченный Красный,-кто же тогда те солдаты? - Национальная армия, сударь. Подразделение комитета Общественной Безопасности. Я сорвал со шляпы своей кокарду и швырнул ее Красному, после чего пришпорил коня и галопом понесся вперед. Поравнявшись с женщинами у ворот, и я отвесил им учтивый поклон и выразил свое искреннее восхищение дивным пейзажем долины. - Миленькое местечко, милей во всем Во не сыщешь. Они лишь улыбнулись, но зубоскалить в ответ не стали. Итак, я был в Швейцарии! Горы там, впереди, свободны от политической святости и лицемерия; там мне нечего будет бояться, кроме обычных опасностей, подстерегающих всадника на крутых горных тропах, да нападения бандитов, которые6 если и перережут мне горло, сделают это не ради великого дела, а ради корочки хлеба. Даже воздух здесь был другим,-чистым, свежим. Я поднялся из долины уже непосредственно в Альпы. Дорога, ведущая вверх, стала круче, слой снега, ее покрывающий,-толще. Небо вскоре прояснилось, стало ярко голубым, и на фоне его показались вершины гор. Как и сама Мать-Природа, я преисполнился тихим покоем; она явила себя,-величавая, поразительная,-в белизне снега и зелени хвои, в сплетении черных вен камня. Кое-где к скалам лепились домишки, словно бы съежившиеся на укрытых от ветра уступах, их крытые соломою крыши доходили едва ли не до земли. Грачи и вороны с криками взлетали в воздух, потревоженные топотом моего "испанца". Воистину, эти громадные пики-одно из наиболее впечатляющих зрелищ на Земле, превосходящее в великолепии своем даже грандиозное величие американских Аппалачей, единственного еще хребта, который я видел своими глазами, а значит, мог сравнивать. (Уже много позже мне попалась на глаза гравюра с изображением Скалистых гор, которые, на мой взгляд, если только художник не преувеличил, могли бы достойно соперничать с Альпами.) Эта громада естественной красоты,-суровые скалы, пушистые ели, соколы, парящие в вышине, ущелья, исполненные гулким эхом, смешение земли и снега,-подтолкнула меня к постижению своей собственной незначительности и ничтожности всех человеческих битв. Погруженный в философские размышления, я едва ли заметил, как стали сгущаться сумерки. Восхитительный алый закат обагрил все детали пейзажа кровавым светом. Мне повезло: вскоре я выбрался на проезжий "торняк", как друзья мои по поре скитальчества называли большую дорогу. Дважды меня обогнали кареты, оба возницы любезно мне сообщили, что в пяти милях отсюда есть достаточно чистая и недорогая гостиница. Когда свет заходящего солнца совсем побледнел, я въехал в своего рода темный тоннель, образованный двумя рядами деревьев, чьи ветви сплетались над дорогой так плотно, что почти полностью закрывали сумеречный свет, и чей свежий запах буквально меня опьянил. Мне казалось, я въехал в какой-то совсем другой мир,-мир, где зима обернулась весною и восторжествовал покой. Но вскоре впереди послышался грохот кареты, запряженной четверкою лошадей,-неслась она, надо сказать, на приличной скорости. Когда мы сблизились, я заметил, с каким яростным остервенением кучер нахлестывал лошадей. Он как будто бежал от погони. Тут мне в голову вдруг пришла мысли, что на этой дороге, вполне вероятно, промышляют разбойники и грабители. Проезжая мимо кареты, я радушно поприветствовал возницу, стараясь тем самым уверить его в своих мирных намерениях, но он мне не ответил, только щелкнул с размаху кнутом, подгоняя четверку коней. Над головой у него был прикреплен на шесте фонарь, но он отбрасывал больше теней, чем давал света; я сумел разглядеть только глаза, отражавшие желтые отблески. Почудилось мне или и вправду глаза эти ожгли меня неоправданно свирепым взглядом? Но, как бы там ни было, я передумал просить у него дозволения поехать рядом с его фонарем. Даже кромешная тьма показалась мне привлекательной по сравнению с подобным обществом. Итак, рассудив благоразумно, что будет лучше оставить холодный, но обжигающий взгляд этот в древесном тоннеле, я въехал в сумеречный пейзаж в серых студеных тонах, обрамленный со всех сторон черной стеною гор. Одежда моя так еще и не высохла после жуткой той переправы. Если я в скором времени не доберусь до гостиницы, я рискую замерзнуть в своем новом роскошном седле. (Хорошо еще, воздух там был сухим, иначе,-на такой-то высоте,-я бы тогда еще завершил свой земной путь.) Наконец на дальнем изгибе дороги показалось приглушенное мерцание, которое обернулось вскоре веселым рассеянным светом пламени,-свечи и лампы с той стороны толстых зеленых стекол,-а вывеска на столбе сообщила, что строение сие есть Le Coq D'Or (в те времена все почти без исключения гостиницы в Швейцарии носили такое название; традиция для швейцарцев превыше всего). Проехав под аркой ворот, я оказался в просторном внутреннем дворе. Сама же гостиница представляла собою довольно большое здание, с виду чистое и ухоженное. Таким образом, первое впечатление было вполне положительным, и оно лишь подтвердилось, когда,-почти сразу же, как я въехал во двор,-расторопные конюхи приняли у меня коня и увели его на заслуженную кормежку и чистку. Я, как мог, стряхнул пыль с плаща, перебросил сумки свои через плечо, и вошел в общий зал. Там я сразу же встал у камина; от влажной одежды моей валил пар, как от жаровни уличного торговца, к вящей досаде двух святых отцов, какого-то мелкого землевладельца и парочки вооруженных до зубов ландскнехтов, направляющихся, как они сами уклончиво сообщили, поступить в прусскую армию и,-ни много, ни мало,-спасти Францию. Я размотал свой кушак и передал его вместе с ботфортами и плащом одноглазому трактирщику, дабы он их отнес благоверной своей, а уж та привела бы их в порядок,-но и без сего устрашающего облачения я являл собой тип настоящего коммунара: небритый, с незавитыми волосами и в одеянии абсолютно не джентльменском. - Двух швейцарских наемных убийц явно было недостаточно,-объявил я.-Но вы тоже можете попытать счастья. Что до меня, то попытки мои потерпели крах, вот почему в настоящий момент я стремлюсь положить по возможности большее расстояние между собою и Францией. По мне так пусть они там себе гниют! - Стало быть, вы сейчас прямо из Франции, сударь?-проговорил старший из святых отцов с акцентом, который немедленно выдавал уроженца Прованса.-Есть какие-нибудь для нас новости? Я никогда не питал дружеского расположения к клиру, но в тот момент у меня не было настроения ни клеймить, ни читать обширные нотации. Я ответил им просто, что представителей духовенства больше уже не разрывают на части. Что было правдой. - Но гильотины денно и нощно не прекращают работы. Как в столице, так и в провинциях,-добавил я.-Многие верят, что все это кончится только тогда, когда убьют самого Робеспьера. Но, как я полагаю, он слишком уж осторожен, чтобы подставить себя под удар мадмуазель Корде. - Так что он пока остается любимцем народа,-мрачно заключил старший священник. - Если толпа станет и дальше его поддерживать,-я отхлебнул кисловатого вина,-то он будет править Францией до скончания веков. Но если толпа повернется против... а она, знаете ли, тварь изменчивая... тогда ему не устоять. - Но это вряд ли, не так ли?-Святой отец явно желал услышать опровержение. Но я-то знал, что никакого опровержения быть не может. - Сударь,-сказал я, вероятно, уж слишком жестко,-сие невозможно. (Что, кстати замечу, не делает чести знаменитому "ясновидению", коим славен наш род.) Тут,-с парой своих уже предсказаний,-в разговор вступил юный послушник: угловатое костлявое создание, наделенное мертвенной бледностью и неприятной привычкой брызгать слюною при разговоре. - Воистину, говорю вам, дьявол пришел на землю. Робеспьер этот и есть Антихрист, чье пришествие возвещено было многими. И в году следующем он взойдет до высот своей власти. - Да полно вам, сударь,-охладил я слегка его пыл.-Неминуемое пришествие Антихриста не предрекал разве всякий, кому не лень, каждый буквально месяц, начиная от рождества Христова? Если бы все предсказания исполнялись аккуратно, мы бы давно уже утонули в Антихристах. Их было бы больше, чем обычных людей.-Я вдруг поймал себя на том, что сам улыбаюсь своей же шутке.-По вашему если считать, то выходит, семеро из восьмерых в этом зале-Антихристы! Солдаты при этом заржали, но юный священник лишь пуще прежнего распалился. Но он не успел дать мне достойный отпор по той простой причине, что его опередили. Заговорил человек, с виду похожий на конторского служащего,-я заметил, как он проскользнул в общий зал пару минут назад. Одет он был в типичный для своего рода деятельности траурно-унылый наряд. Так и не сняв перчаток, он перебирал пальцами свой стакан с видом некоей отрешенной, погруженной в себя сосредоточенности,-видом, присущим всем почти без исключения представителям сего ремесла, особой породе людей, которые обладают немалою мудростью, позаимствованной обязательно из какого-нибудь весьма авторитетного источника... и это при явной нехватке ума своего. - А не французскую ли толпу вы сейчас описали, сударь? Неужели вы будете спорить с тем, что толпа эта есть черное сборище прихожан к мессе антихристовой? И сие сборище, разве оно не мощней одного человека? Робеспьер, может быть, только гребень на голове черного петуха миллионных толп, а головой его вертят эти самые крестьяне. Или кто у вас есть еще там? - Возможно, сударь, возможно.-Я нюхом буквально почуял скуку, показавшую бледный свой лик из бесплодной чащи Познания, обретенного не в Учении. Но слов моих явно было недостаточно, чтобы остановить его. Невозможно даже передать, как он упивался изысканностью рассуждений своих: - И не есть ли петух сей на самом деле-василиск, чьи когти есть когти адовой мести всем последовавшим за Христом... чье дыхание огненное есть дыхание Проклятия, коие запалит целый мир маяком, призывающим души наши на страшный Суд? Сии пламенные речения возбудили любопытство лишь в жалком послушнике, который с воодушевлением провозгласил: - Вы говорите так, сударь, будто ответы на эти вопросы уже вам известны! Старший священник уткнулся в какую-то латинскую книжку, всем своим видом давая понять, что никак не желает поддерживать сей неутомимый поток словес. - Я лишь рассуждаю, брат, лишь рассуждают,-благочестиво заметил конторщик.-Я не высказываю оценок. Я даю только пищу для размышлений. Я твердо решил, что не дам затащить себя в западню бредовой беседы этой парочки чокнутых, вот почему я зевнул нарочито громко и проговорил с нетерпеливым раздражением высокого чиновника от революции: - Видите ли, господин схоласт, большинству из присутствующих ваши фантазии вовсе не интересны. Что до меня лично, то я так устал, что меня ноги уже не держат, а мозг сейчас может воспринимать только самые элементарные данные, связанные, главным образом, с потребностями моего тела. Поверьте мне, слишком богатое воображение никогда ни к чему хорошему не приводит. Но мое, уж по крайней мере, имело в свое время хотя бы некоторую самобытность. Ваше же, сударь, целиком происходит из библиотечных штудий. Бога ради... оно так отдает книжной пылью, что даже теперь раздражает мое обоняние! Как бы ни был хорош ваш табак, сударь, увольте меня от подобного угощения, а то я сейчас расчихаюсь. После столь резкого выговора мой конторщик умолк, хмуро замкнувшись в себе, но мне пока еще угрожала опасность со стороны его пылкого сотоварища по философским думам, молоденького неофита-священника. По привычке, присущей любому, кто совмещает в себе качества профессионального воина и политика, я набросился на него, предупреждая возможный выпад: - Что касается Робеспьера...-тут я с изумлением отметил, как неестественно раскраснелся юный святой отец,-...он есть типичный образчик человечества, подверженного ошибкам.-Похоже, пренебрежение мое к философствующему клерку неофит этот принял как личное оскорбление.- Я неплохо его знаю,-продолжал я.-Он слишком тщеславен. И непомерное самолюбие его уязвлено сейчас тем, что мир почему-то отказывается принимать чудесное его снадобье, дабы стать просвещенным в мгновение ока. А что делает человек тщеславный, когда самолюбие его задето? Юный священник стал уже прямо багровым, как раскалившийся на огне котелок. Он едва ли не шипел на меня. Юноша так и кипел праведным гневом, только что пар от него не валил. - Он бьет первым, сударь,-объясняю я.-Он ищет тех, на кого можно будет свалить вину. Он пышет злобою, сударь. Он нападает. А в данном конкретном случае, который имеем мы перед глазами... я говорю сейчас о деспотичной его власти... человек этот убивает. Он убивает, сударь. Идет войной на другие народы. Клянусь кровью пречистой девы, бедная наша планетка больше страдает от опрометчивых действий какого-нибудь разочарованного эгоиста, чем от природных... и сверхъестественных... катаклизмов. Да возьмем, сударь, хотя бы историю вашей церкви. По-моему, она вполне может служить иллюстрацией к только что высказанному мною мнению, разве нет? Слишком часто мы попадаем во власть безрассудных детей, которые в гневе крушат королевства, как будто ломают игрушки. Ежедневно приказами их тысячи человек отправляют на смерть,-так капризные выродки расшвыривают своих кукол!-В запале я, кажется, хватил лишку и вместо того, чтоб сим закончить дискуссию, по глупости вызвал ответную реплику. - Те, что чтят Господа нашего, так не поступят,-назидательно проговорил наш святой отец из Прованса. Я выдавил краткий смешок. - В таком случае, сударь, выходит, сам Папа не почитает Господа. Я не хочу умалить вашу Веру, святой отец, но все, к чему призвана церковь ваша, состоит исключительно в предоставлении высшего оправдания деяниям, подобным деяниям Робеспьера, явленным часто с тою же театральною драматичностью и свершенным с тем же жестоким самообладанием диктаторства. Ришелье был ли менее виноват, чем Робеспьер? Гугеноты так не считают. А ведь кардинал тоже действовал, как утверждал он, на благо Франции. Святой отец покачал головой. - Ты познал много страданий, сын мой. Тут я возмутился. - Сударь, я вам не сын. Ваш выбор слов предполагает некую власть надо мною, коей вы не обладаете.-Похоже, благоприобретенный мой радикализм будет не так уж легко подавить, как мне представлялось сначала. Поскольку жалкая его вкрадчивость не произвела на меня желанного эффекта, священник тут же обиженно надулся. - Опыт ваш, сударь, так ничему вас и не научил.-Он поднялся из-за стола, сделал знак юному брату идти за ним и, прошелестев по полу сутаной, удалился почивать, разочарованный в ожиданиях своих найти во мне раскаявшегося грешника, преисполненного благодарности и послушания. Инцидент сей весьма позабавил двух наемников. Они даже вызвались выставить мне за свой счет вина. Поскольку они остались единственной здесь компанией, которую я находил более-менее подходящей, я принял любезное их приглашение и согрел себя содержимым отданного в распоряжение мое кувшина с вином. Младший из солдат,-звали его Бамбош,-слегка заикался. Впрочем, сей недостаток не слишком его тяготил. Он даже забавно его подчеркивал, тем самым как бы подшучивая над собою; приятная его мордашка принадлежала к тому типу лиц, которые, как говорится, хранят своего обладателя от петли. Он сообщил мне, что вступил в прусскую армию, чтобы отомстить за брата, казненного Революцией. (Бамбош старший служил в Швейцарской Гвардии, в личной охране Людовика.) Солдат постарше,-приземистый, крепко сбитый мужчина, лишенный всякой фантазии,-производил впечатление отпетого негодяя, вероятно, из-за короткой своей стрижки и из-за многочисленных шрамов, покрывающих все участки открытой кожи. Он сказал мне, что, хотя он и находит французских крестьян отвратительными, женщины их вполне даже привлекательны, так что ему лично лучше уж где-нибудь драться, чем просто так сидеть дома, где и мужчины, и женщины одинаково неприглядны. Он попробовал как-то заняться земледелием в одном местечке под Женевой, но занятие это вскоре ему прискучило. Работа-то, в общем, не трудная,-объяснял он,-усилий особых не требует, но времени отнимает много; досуг выдается нечасто, да и круг общения ограничен,-выбирать просто не из чего. Звали его Ольрик фон Альтдорф. Он был мушкетером. Ткнув пальцем в угол6 где стояло три зачехленных ружья, он сообщил, что все они "англицкие", от самого Бейкера из Лондона, и прицел у них верный, замечательный просто прицел, хотя "изгиб" не такой широкий, как у некоторых других ружей Бейкера. То, что выигрываешь в дальности, теряешь в меткости. - Но если бой вести с дальнего расстояния, одно ружье это стоит целого отряда бойцов. Политикой не интересовался он вовсе, но по оружию холодному и стрелковому прочел мне целую лекцию. Я очень устал за прошедший день и случал его в пол-уха, а фон Альтдорф, похоже, оседлал своего конька и объехал на нем полмира, детально расписывая мне по странам качество местной стали и мастерство тамошних оружейников. Наконец, напившись пьяным, я был готов отойти ко сну. Два моих собутыльника охотно вызвались помочь мне подняться по лестнице на чердак, где стояли в ряд раскладные койки. На них-то мы и свалились, предприняв разве что самые жалкие попытки разоблачиться. К счастью, новые друзья мои были не слишком уж привередливы, и воняло от них не хуже, чем от меня самого. Мне снились сны о погоне, о древних каких-то чудовищах, которые с яростным рыком рвались из глубоких подземных пещер, об изумительной свежести, вдруг разлившейся в воздухе и преисполнившей все мое существо несказанною радостью, об огне ада и Сатане,-в зеленом, как море, плаще и с изысканным шейным платком,-он выуживал из житейского океана невинных, подцепив их крючком за молящие губы, и с деловитым апломбом швырял их в пышущие жаром печи. Я проснулся в поту, а потом,-отнесши кошмары сии на счет дурной, прямо скажем, компании и дрянного вина, заснул снова, и на этот раз мне приснилось, что я ищу по каким-то тоннелям в скале источник той самой чудесной свежести, каковая привиделась мне в предыдущем сне. Утром, пока все мы трое умывались в одной лохани, я расспросил мушкетеров,-поскольку вскорости мне предстояло проехать по этой стране,-известно ли им, каково сейчас положение в Богемии. Ничего вразумительного я в ответ не услышал. Герр Ольрик сказал только, что Австрия, по общему мнению, проявила себя как беспечный хозяин, и в результате Богемия фактически управляется сама собою. - Но если вы, сударь, во всех этих державах гость нежеланный,- заключил он,-тогда вам всего лучше ехать в Венецию. В рекомендации этой он был непреклонен. Республика Венеры хоть и слишком строга в определенных своих законах, тем не менее, не станет карать искренне раскаявшегося в заблуждениях своих экс-революционера. С благодарной улыбкою я признался ему, что итальянский мой слаб, а латинский-немногим лучше. Больше всего меня беспокоило, чтобы они не узнали, куда я направляюсь на самом деле, и не выдали бы по небрежности информацию эту моим преследователям. - Я имею намерение разбогатеть,-доверительно сообщил я Ольрику. Всю жизнь я был бедным солдатом. И вот решился открыть свое дело в Праге, где почти все влиятельные персоны говорят на родном мне немецком. - Ну и ладно,-задумчиво проговорил Ольрик.-Мне довелось и в Венеции послужить, и в Праге. У последней, скажу я вам, только два преимущества: ближе к Берлину и улицы там посуше.-Эта незамысловатая шутка привела Бамбоша в неподдельный восторг, который он выразил тем, что облил нас всех водой.-И шлюхи в Праге милей в обхождении,-добавил герр Ольрик,-если уж не милей на лицо. И дешевле, если мне память не изменяет, хотя я не из тех мужчин, кому приходится прибегать к серебру, дабы снискать благосклонность дам. Придержав при себе замечание о том, что, поскольку мужчины все без исключения заявляют то же самое о себе, то удивительно, как же тогда бедным шлюхам удается сводить концы с концами (кроме того, я всегда предпочитал упоминать в разговорах прекрасный пол в более вежливой форме), я уклонился от дальнейшей беседы, сбрил насухую усы и облачился в то, что осталось у меня самого лучшего: красный сюртук из китайки, жилет к нему, чуть побледнее оттенком, оба-на аметистовых пуговицах, белые облегающие рейтузы, которые подчеркивали рельеф каждой мышцы, сапоги из прекрасной оленьей кожи,-а на голову водрузил парик, нуждавшийся, признаюсь, в основательном подпудривании, но сохранивший еще следы старомодной лиловой пудры,-моей любимой. Белье мое оказалось свежее, чем можно было надеяться после того, как я второпях запихал его в сумки. С каким удовольствием застегнул я под подбородком кружевной гофрированный воротничок! Я снова стал денди,-достойным соперником в смысле изящества Робеспьеру,-и, прикрепив еще сбоку саблю в приличных ножнах из роскошной голубой кожи с золоченым тиснением, я сразу почувствовал себя уверенней. Но, как только я преобразился подобным образом, солдаты мои как-то сразу замкнулись, и дружелюбия их поубавилось. Я заговорщицки им подмигнул, имея в виду успокоить их в том смысле, что я такой же, как они, пусть даже вид мой теперь говорит об обратном. В конце концов, всякий ведь может облачиться в платье джентльмена. Я язвительно шаркнул ногою, на что старший оскалился, а мальчишка-заика завыл от восторга. - Чтоб стать богатым, прежде всего надо вырядиться как богач,-назидательно заметил я.-Впрочем, иную вдовицу, может быть, не впечатляет богатство, но зато она станет частенько заглядываться на штаны бедняка. - Ага!-с одобрением воскликнул Ольрик.-Вы, стало быть, намереваетесь жениться на деньгах? - Только ради начального капитала. Ольрик возложил свою красную лапу мясника на мое шелковое плечо. - Тогда лучше Праги, брат, места тебе не найти.-Он отступил на шаг и принялся обозревать меня, словно я был картиной в какой-нибудь галерее.-Эти венецианские семьи... в них уж слишком сильна приверженность своему клану, и они чересчур разборчивы, куда и к кому переходит богатство посредством скрепления брачных уз. Богемцы, с другой стороны, благодарны за всякое изъявление внимания! Я с самой серьезною миною поблагодарил его за совет и не почел себя оскорбленным даже тогда, когда Ольрик задумчиво заявил: - И в Венеции вам пришлось бы еще доказать, что вы в совершенстве владеете этим старинным клинком, тогда как пражан впечатляет уже один только блеск обнаженной стали. Как ни велико было искушение призвать наглеца к ответу и похвастаться заодно фехтовальным своим умением, приобретенным в Татарии, я счел, что это явилось бы проявлением дурного вкуса, а посему лишь поклонился, еще раз поблагодарил за совет и даже нашел какую-то ответную любезность. Впрочем, насчет последнего я зря старался, поскольку именно в тот момент внимание собеседника моего отвлек шум, доносящийся снизу снаружи. Ольрик, прислушиваясь, склонил голову на бок. Топот ног, обутых в тяжелые сапоги, звон конской сбруи. Я узнал эти звуки, характерные для большого кавалеристского отряда, и, кажется, догадался, чей именно это отряд. Подхватив свои сумки, я спустился по лестнице на один пролет. На площадке там было окно, и я осторожно выглянул во двор. Карета, с которой я встретился прошлой ночью, готовилась к выезду. В карету как раз садилась миловидная юная дама; угрюмый возница никак не ответил на быструю ее улыбку. Впрочем, при свете дня он не смотрелся таким зловещим чудовищем, каким показался тогда во мраке. На дверце кареты я разглядел теперь скромный герб, совершенно мне неизвестный. Было в нем что-то неуловимо восточное, азиатское. Я рассудил, что кому бы ни принадлежала сия карета, они прибыли на постоялый двор вскоре после меня и сразу прошли в свои комнаты. У меня появилась надежда, что я все-таки ошибался, полагая, что слышу гусар. Несколько крепких парней,-вооруженные до зубов, все в темных плащах,-стояли рядом с каретой. Суля по виду, то были французы; вполне вероятно, какие-нибудь роялисты, вынужденные заниматься разбоем. Впрочем, долго гадать не пришлось. Едва предводитель их вышел во двор,-из двери как раз у меня под ногами,-я уже понял, что это за люди. Поначалу я видел его со спины: высокий худощавый мужчина с забинтованной левой рукою под полурасстегнутым военным плащом. Тон его был надменным и раздраженным, и я тут же узнал этот голос. Робер де Монсорбье снял-таки свой неизменный трехцветный кушак и, как можно было с уверенностью предположить, на время оставил свои заявления о том, что он представляет правительство Франции. Когда он развернулся, чтобы ответить конюху, я заметил, какое бледное у него лицо, как резко на нем проступают морщины. - Доказать? Доказать, что мой собственный конь принадлежит мне?! Тьфу ты пропасть!-Он, как вполне очевидно, нашел своего украденного "испанца". Я приуныл. Без коня спасение мое не представлялось возможным. Но я все же спустился еще на один пролет, проскользнул в кухню,-мне повезло, там никого в тот момент не оказалось,-захватил немного холодной свинины и сыру и снова вернулся на лестницу, чтобы найти удобное окошко, откуда я мог бы следить за позицией Монсорбье. Я добрался уже до самой верхней площадки, как вдруг меня вспугнул нежный голос, доносящийся сверху и буквально искрящийся весельем. - Что же вы, сударь? Не в состоянии оплатить счет? Я повернулся на звук,-сердце бешено колотилось в груди. От неожиданности я забыл даже о том, что не надо бы мне прижимать кусок мяса к самому лучшему своему камзолу. Наполовину в тени, наполовину в лучах бледного зимнего солнца стояла фигура, самая потрясающая и прелестная из всех, что мне доводилось когда-либо видеть. Поначалу я даже и не разобрал, юноша это или девица, пока она не прошла дальше в свет и я не увидел, что на ней юбка. Большая голова, едва ли не негроидного типа, но фигурка тонка и стройна; огромные черные глаза, каштановые локоны, обрамляющие очаровательное лицо... Широкие плечи и тонкая талия,-черты, свойственные больше мужской фигуре,-вот почему в полумраке ее можно было принять за юношу. Передо мною стояла женщина, в которою я мог бы влюбиться с первого взгляда! Она наяву воплощала в себе идеал, который я до сих пор еще иногда вызывал в сладких грезах! Я застыл как вкопанный и, медленно пережевывая хрустящую корочку свинины, прямо-таки неприлично вытаращился на юную даму. Потом, взяв себя в руки, вспомнил все-таки о манерах, поклонился, как галантный кавалер прежних времен и,-татарский жест, который мне очень потом пригодился на Западе,-поднес руку ко лбу, подбородку и груди, давая тем самым понять, что я в ее полном распоряжении. Я надеялся, это произведет на нее впечатление, и действительно-я, похоже, сумел угодить ей, хотя проницательный ее взгляд, обращенный к моей персоне, оставался таким же оценивающим. - Может быть, вы мне позволите расплатиться по вашему счету, сударь? Очевидно, что вы человек порядочный, джентльмен, и мне не хотелось бы видеть вас в столь унизительном положении! Спрятав за спину руку с куском свинины, я покачал головой. - Вы неправильно думаете, мадам. Меня преследуют враги... убийцы короля. Они убьют и меня, если я только не скроюсь от них. Будь их меньше хотя бы на половину, я мог бы сразиться. Но их слишком много. - Так вы, сударь, мошенник? А эти преисполненные сознанием долга громилы, которые так бесцеремонно заглядывают в частный мой экипаж, они, стало быть, полисмены? - Нет, мадам. Они из Комитета Общественной Безопасности Франции и намерены арестовать меня как роялиста. Она задумалась над моими словами, медленно застегивая пальто, схожее по покрою с мужским охотничьим камзолом, и натягивая длинные перчатки, словно она действительно собралась на охоту. - Как зовут их предводителя? - Робер де Монсорбье, мадам. Он из тех, кого никакими угрозами не запугаешь и никаким золотом не подкупишь. Долг превыше всего, а милосердие... к чему оно? - Да, я знаю такую породу людей. И, кстати: Либусса, герцогиня Критская. Сия герцогская фамилия была мне неизвестна, но отныне и навсегда моя преданность станет принадлежать только ей! Герцогиня казалась хрупкою женщиной, но кость у нее,-это видно сразу,-была крепка. Ее кожа, мягкая, точно шелк, излучала здоровье. Весь ее облик дышал той зажигательной целостностью натуры, которая говорит о громадной силе духа и устремленности. Лицо ее,-такое серьезное в безмятежном спокойствии и такое живое, когда озарялось остроумной находчивостью,-отличалось изысканной красотой. Словно богиня Мудрости снизошла на Землю. Красота ее и душевные качества потрясли меня так, что я не сразу нашелся, как ей ответить. Учтивые фразы, которые обычно употребляю я в разговоре с хорошенькой женщиной, в данном случае не подходили. При друг обстоятельствах я не преминул бы разыграть этакого восхищенного фата и прожженного сердцееда, но блистательная эта мадонна, похоже, с легкостью превзойдет меня в любой игре. Мне же хотелось добиться расположения ее,-никогда в жизни мне ничего не хотелось так сильно!-вот почему я лишь назвал себя, просто имя и титул, а потом коротко описал положение свое и что я намерен по этому поводу предпринять. - Я так понимаю, сударь, вам нужен друг, который отвлек бы внимание ваших преследователей, чтобы дать вам возможность уйти незамеченным? - Да, мадам, это было бы очень кстати. - Тогда, сударь, постарайтесь сейчас подобраться по возможности ближе к конюшням. Я повиновался. Ничего другого мне просто не оставалось,-я был очарован. Внизу, по присыпанным песком доскам пола, уже застучали тяжелые сапоги республиканцев. Я проскользнул в заднюю гардеробную, где и укрылся вреди всякой разной одежды, от которой несло конским и человеческим потом. Отсюда мне было слышно, как покровительница моя с нетерпеливым раздражением обратилась к французам. Монсорбье быстро ответил: - Мы ищем обычного конокрада, мадам, вот и все. Если вы вдруг случайно встретили на пути такого низкорослого вспыльчивого малого, этакого бойцового петушка в камзоле, который размера на два велик, и в штанах, что на размер малы, я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили нам. Я не выпрыгнул из своего укрытия и не перегрыз ему глотку зубами лишь потому, что сказал себе: вчера я обошел его и тем самым унизил, и вот он теперь утешается, осыпая меня оскорблениями. Сия здравая мысль, хоть и удержала меня от весьма опрометчивого поступка, успокоения не принесла. Тон Либуссы моей теперь сделался умиротворяющим и чарующим: - В самом деле? Уж не фон Бека ли вы разыскиваете? - Так он себя величает, да. - Ну так я его видела. Он, впрочем, отбыл еще ночью. Выходит, что конь его-вовсе и не его! Прекрасный скакун, сударь, просто прекрасный. И такая чудесная масть. Серый в яблоках, редкой раскраски. Могу поклясться, арабских кровей. - Свежего, значит, взял,-пробормотал Монсорбье, проглотив приманку.-В каком направлении отбыл этот разбойник, мадам? - Я теперь уже и не припомню, сударь. Однако, у меня сложилось впечатление, что мы едем в одном направлении. Ну разумеется. Он еще что-то такое сказал... насчет какой-то опасности и что лучше ему рисковать в одиночку. Да, верно, сударь. По этой дороге, на Лозанну. И поскольку нам с вами, выходит, теперь по пути, вы, я полагаю, будете так любезны и составите нам эскорт. Хотя бы какую-то часть пути, сударь? Эта дорога печально известна своими разбойниками. - Мы преследуем фон Бека.-Потом Монсорбье обратился к кому-то другому, очевидно, к трактирщику.-Ты смерд... почему же ты не сказал, что он взял другого коня? - Но я не заметил, сударь, чтобы какая-то из лошадей пропала.-Голос трактирщика дрожал.-Серый в яблоках, вы говорите, мадам? Может быть, это был конь одного из святых отцов? Когда топот шагов затих,-вся честная компания вышла из помещения на передний двор,-я потихонечку выбрался из вонючей кладовки и осторожно выглянул в окно. Как раз в этот момент во дворе показались два швейцарских моих "рыцаря без страха и упрека", являя собою картину ходячего арсенала: грозно топорщащиеся ножны, ружья на перекрестных ремнях, куски металла и кожи, как будто налепленные наугад. Ольрик фыркнул и с вызовом уставился на Монсорбье: - Серая в яблоках, капитан, моя лучшая лошадь! Трактирщик искренне изумился. - Но ведь у вас была чалая. Я сам лично отвел ее на конюшню! - И еще серая, болван!-При такой выразительной жестикуляции, Ольрик бы имел несомненный успех на артистическом поприще в каком-нибудь театре пантомимы.-Навьюченная серая лошадь! Парнишка, вон, вел ее, Бамбош. Ну как, вспомнил теперь? Признав свое поражение, бедный трактирщик умолк. Утихомирив несчастного малого, Ольрик едва ли не вплотную подступил к Монсорбье и, заглянув прямо в горящее гневом лицо француза, проговорил с нарочито оскорбительной дерзостью: - А кто вы вообще такие? Не кавалерия, судя по вашему оснащению, и не пехота, судя по сапогам и набору оружия. Чую, французским от вас духом пахнет. Только вот, что за французы такие? Аристократы? Или, быть может, убийцы законного короля? Но что не граждане Конфедерации-это точно. Только сейчас я сообразил, что Ольрик ломает всю эту комедию исключительно ради того, чтобы помочь мне бежать посредством внесения смятения в ряды моих преследователей. - Я честный швейцарец. Такой же, как и вы сами, сударь,- пробормотал Монсорбье, почувствовав, что здесь кроется некая хитрость, но еще пока не разобравшись, какая именно.-Значит, вы утверждаете, сударь, что этот мошенник увел у вас серую в яблоках? Я так понимаю, кобылу? - Лжец!-напыжился Ольрик, при этом ремни его заскрипели, а железные бляхи загрохотали.-Говорю вам: вы, сударь, лжец! Вы никакой не швейцарец. - Из Берна.-Голос у Монсорбье стал теперь очень тихим и очень зловещим. Ольрик подбоченился, окинул Монсорбье уничижительным взглядом, склонил голову на один бок, потом-на другой. Все это были знакомые штучки,-знаками этими пользовались профессиональные дуэлянты для выражения воинственного своего настроя и, уж будьте уверены, Монсорбье распознал их не хуже меня. Но все же не клюнул на эту приманку. Не поддался искушению. Лицо и шея его покраснели. Он застыл в напряжении, точно обагренное кровью копье под черным щитом широкополой шляпы. Он всей душой ненавидел Ольрика и непременно ввязался бы в драку, если бы только знал наверняка, скольких товарищей может кликнуть наемник себе на подмогу, а поскольку в Швейцарии он, Монсорбье, пребывал незаконно, ему вовсе не за чем было искать себе лишние неприятности. - А документ у вас есть, французик? в въедливою настойчивостью продолжал мой швейцарец. - Я здесь сугубо по личному делу, сударь, и у меня нет никакого желания драться с товарищем по оружию.-Монсорбье с такой яростью стиснул зубы, что мне показалось, я слышал, как они крошатся в порошок.-Мы преследуем человека, который украл вашу лошадь. Его разыскивают во Франции как предателя. В России он осужден как убийца. Человек этот-жулик и негодяй. Да еще и вор. - В Гельвеции нет воров и негодяев, как вам, сударь, должно быть известно, если вы настоящий швейцарец. Что он конкретно такого украл?-Ольрик зловеще склонил голову набок, при этом изобразив на лице искреннее дружелюбие. - Вашу проклятую лошадь, начнем с того!-Гнев Монсорбье нашел выход в том, что он издал звук, похожий на скрежет стали, вынимаемой из ножен. - Что?! Мою чалую?! Монсорбье оглянулся, ища поддержки у своих несколько растерявшихся бойцов. Те, похоже, были слегка озадачены, но при том вся ситуация явно их забавляла, что они честно пытались скрыть. В поле зрения вновь показался юный Бамбош. Он6 очевидно, ходил на конюшню. - Кто-то увел нашу серую!-Громкий возглас его прозвучал с неподдельным таким драматизмом, что я вновь пожалел про себя о том, какой пропадает актерский талант. Этот парень сумел бы сделать себе неплохую карьеру в театре итальянской комедии. Впрочем, то, что для меня было вполне очевидно, для Монсорбье таковым не являлось, поскольку он никогда не служил в регулярной армии и даже ни разу не напивался пьяным в компании тех, кому там служить довелось. Бамбош разыгрывал в данный момент ритуальную прелюдию,-в стиле старых вояк,-которая сама по себе была вполне традиционною подготовкою к шумной уличной потасовке. - Почему этот германец взял твою лошадь, земляк?-Ищущий взгляд Бамбоша остановился в конце концов на Монсорбье.-Джентльмен этот как-то причастен? - Он, очевидно, французский стряпчий,-отозвался Ольрик, проявляя притворную терпимость.-Он утверждает, что мою серую увел фон Бек, который как брат нам с тобою! Бамбош округлил глаза и возвел их горе, после чего вопрошающе воззрился на Монсорбье. - Вы утверждаете, сударь, что своими глазами видели, как капитан фон Бек скачет на лошади моего сотоварища? Когда это случилось, сударь? - Мое обвинение звучало несколько по-иному,-холодно отозвался Монсорбье. Бамбош поглядел на Ольрика. - Ты когда обнаружил, что лошадь пропала? - Ничего я пока еще не обнаружил. А этот француз говорит, что и чалая тоже пропала! Ты бы сходил посмотрел.-Ольрик одарил Монсорбье убийственным взглядом. Говоря по правде, я бы, наверное, испугался за швейцарца, сойдись они с Монсорбье при друг обстоятельствах. Но фарс, похоже, продолжался, а мадонна моя Либусса, вместе с горничною своею, взирала на эту комедию из окна кареты, словно из ложи а Опере. Монсорбье закипал. Еще бы! Ведь его выставляли таким дураком! Он дышал медленно и тяжело, сверлил мрачным взглядом отвороты своих манжет, изрядно пообтрепавшихся на сгибах, тыкал в размокшую пыль каблуком сапога, как будто давил клопов. И все это время каждый, кто присутствовал при том, осознавал прекрасно, что напряжение может прорваться кровавою сечей в любой момент. Приподняв аккуратно выщипанную бровь, госпожа моя надула губки, продемонстрировав мушку в уголке рта,-казалось бы, что за пустяк, но при виде милой ее гримаски дрожь вожделения вдруг охватила меня, вожделения, которого не переживал я с тех самых пор, когда Екатерина использовала меня как безвольную пешку в своей игре с князем Пушкиным. Будучи лишь восемнадцати весен от роду, я тогда трепетал от любой поданной мне надежды и обещания. Но этот трепет превосходил все испытанное мною доселе, даже незабвенный тот эпизод с женщиною из племени делаваров, каковой эпизод упоминал я в своих предыдущих записках. Проклятие! Если эта колдунья меня возбуждала одною улыбкой, то какой же тогда экстаз должно вызвать ее прикосновение! Итак, я уже был готов стать покорнейшим из рабов Купидона. Правда, я не осмелился дать себе волю и серьезно задуматься, каковы мои шансы снискать благосклонность прекрасной дамы. Однако безумие Эроса уже подступало ко мне. Я ощущал в себе странную двойственность: как будто одновременно испил я любовного зелья и снадобья для усмирения страстного пыла. Я-человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник,-впрочем, не запятнавший доброе имя свое распутством,-который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться6 что мне удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном заговоре, "победу" сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств. Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи6 будто бы Екатерина вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом. Она всегда славилась своей померанскою бережливостью. Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением: - Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана! - Выходит, никто ее не украл,-рассудительно заметил Ольрик.-Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором.-Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой.-Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой,-или это восьмая?-Заповеди. Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека? - Он украл мою лошадь,-не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию.-Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы-человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек-вор и бандит, по которому плачет виселица. - Так украли, что ли, вороного гунтера?-спросил вдруг Бамбош, распахнув голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера.-Вороного, сударь? Большого такого "испанца", сударь? И седло мавританской работы? Мадридского стиля? С медными стременами?