Тем более, что в конце концов Скорцени никогда не орал на своих людей. Даже его всем известный «тевтонский рык», которым он осаждал зарвавшихся и приводил в чувство малодушных, был всего лишь способом внушения. Внушения мужества, воли, своей, данной Богом и фюрером, власти.

А власти, следует сказать, он получал все больше и больше. Для Гольвега это не являлось секретом. Причем власти не только в стенах Главного управления имперской безопасности, но и в пределах всего рейха. Впрочем, в последние дни и за его пределами.

— Берлин не может молчать в такое время, оберштурмфюрер! — прогрохотал Скорцени, направляясь в дальнюю комнатку своего пятикомнатного приюта, где находился телефон, номер которого уже был хорошо известен в ставке Гитлера, а также в приемных Гиммлера, Кальтенбруннера и Шелленбер-га. — Кто? Фюрер? — спросил он у шагавшего вслед за ним Ланцирга, не стесняясь того, что на другом конце провода могли слышать его рык.

— Пока только начальник личной охраны бригадефюрер и генерал-майор войск СС и полиции…

— А, Раттенхубер[4], — все так же громко, откровенно разочарованно довершил Скорцени доклад унтерштурмфюрера. — Почему хотя бы не шеф-адъютант Буркдорф?

Скорцени, конечно, понимал, что этот вопрос был бы неуместен даже в том случае, если бы он задал его самому Рат-тенхуберу. Но все же: почему? И гольвегово услужливое пожимание плечами его не интересовало.

— Здесь Скорцени, — бесцеремонно проговорил он, медленно поднимая трубку.

— Мы потрясены, гауптштурмфюрер, — послышался в трубке сипловатый, слегка шепелявящий голос бригадефюрера. — Именно потрясены. Хотя многие еще не знают вашего имени, ибо в официальном сообщении берлинского радио оно пока не названо.

— В этом нет необходимости, — позволил себе Скорцени перебить генерала — Имена из сообщений меня не интересуют. Я привык знакомиться с ними, читая досье.

Раттенхубер вполне мог воспринять его шутку как намек. Во всяком случае, Скорцени явственно ощутил, что тот запнулся на полуслове. Хотя кому-кому, а бригадефюреру С С Раттенхуберу опасаться было нечего. Когда путч с целью захвата власти в Баварии, организованный Адольфом Шикльгрубером, провалился и организатор угодил за решетку, одним из его тюремщиков стал Раттенхубер. Именно при служебном попустительстве и всяческой допустимой помощи надзирателя Раттенхубера заключенный Шикльгрубер-Гитлер создавал в тюрьме свой программный трактат «Майн кампф», основы которого сам Раттенхубер имел честь постигать, что называется, с его истоков — черновиков рукописи. И идеям которого остался предан до сих пор. Фанатично предан.

— Но оно будет названо, гауптштурмфюрер. Возможно, сейчас еще не время. Я — солдат и плохо смыслю в подобных вещах. Но, черт бы меня побрал, можете не сомневаться: в этот раз Германия по-настоящему услышит ваше имя.

— Возможно, и пора бы, — неожиданно рассмеялся Скорцени. Нои смех оставался таким же рокочуще-камнедробильным, как обычный голос гауптштурмфюрера, его слова, его суждения. — Хотя слава меня интересует менее всего. Вы же знаете: для диверсанта всякая известность погибельна.

«И все же он побаивается. Меня, Гиммлера, Мюллера, Шелленберга, Кальтенбруннера. Не говоря уже о Бормане, — ухмыльнулся про себя Скорцени. — Вознесшее его на высоты партийных и армейских чинов клеймо «тюремщик путчистов» остается клеймом. Всю жизнь он чувствует себя щенком, оказавшимся в окружении целой стаи волкодавов. Спасение только у ног хозяина Только у его ног!»

— Извините, старина, заболтался. С вами будет говорить фюрер, — доверительно сообщил Раттенхубер. — Приглашаю его к телефону.

Скорцени напрягся и свободной рукой пригладил мундир, словно Гитлер должен был появиться на пороге номера.

Прошло несколько секунд. Трубку никто не брал. Вместо голоса фюрера в ней снова возник голос Раттенхубера — тот негромко с кем-то переговаривался.

«Впрочем, в том же досье, со страниц которого начальник личной охраны предстает как «тюремщик Гитлера», имеется несколько агентурных сообщений о том, как в 1919 году Раттенхубер, находясь на службе в баварской полиции, принимал самое активное участие в ликвидации Баварской советской республики да к тому же лично участвовал в ликвидации некоторых ее руководителей», — вспоминалось Скорцени, пока он прислушивался к приглушенному, словно долетавшему из мрачной обреченности каземата, голосу бригадефюрера.

И еще Скорцени прекрасно знал, что после того как Гитлер стал фюрером великой Германии, первым о Раттенхубере вспомнил не он, а Гиммлер, не погнушавшийся сделать его своим адъютантом. И лишь после этой, настоящей проверки на верность национал-социализму фюрер назначил его своим личным телохранителем.

Символически прощаясь с Раттенхубером, Гиммлер, говорят, расчувствовался и подарил именное серебряное кольцо с надписью «Моему любимому Раттенхуберу». Правда, со временем фюрер тоже не остался в долгу, лично вручив своему тюремщику и телохранителю высшую награду — золотой значок члена НСДАП. Но это уже детали, которые в службе безопасности мало кого заинтересуют.

— Скорцени?

Да, это был голос фюрера. Отто узнал бы его даже во многомиллионном хоре человеческих голосов. Негромкий повелительно-властный голос полубога, которому лично он, Скорцени, обязан всем. Ибо зарожденное им национал-социалистическое движение и развязанная им война позволили Отто Скорцени стать тем, кем он стал: первым диверсантом империи. Пробудить в нем и тысячах других людей те силы сверхчеловека, которые никакое иное учение, ни одно движение до сих пор не пробуждало и пробудить уже не способно.

— Слушаю, мой фюрер!

Опомнился Беркут от ясного ощущения того, что в грудь его вонзается штык. Но даже осознав это, он еще несколько мгновений пытался понять: сон это или явь? Андрею казалось, что, уже проснувшись, он, вопреки законам природы, еще каким-то образом «задержался» в неудачном прорыве блокады дота, в котором снова — в который-то раз! — участвовал этой ночью. Однако немецкое: «Партизан, встать!» было слишком явственным для сна.

Вздрогнув, лейтенант открыл глаза; упершись руками в расстеленный на сене тулуп, пытался встать и только тогда разглядел в утреннем сумраке несколько неясных фигур. Разглядел и почувствовал: в грудь ему упираются теперь уже сразу три штыка.

Опустив голову на соломенную подушку, Громов расслабился и снова закрыл глаза. Какое было бы счастье, если бы и это кошмарное видение оказалось всего лишь сном! Сколько он видел их с тех пор, как на несколько часов оказался замурованным в своем 120-м доте!..

— Вставай, стерва офицерская! — обратились к нему на русском. — Это тебе уже не снится!

Удар прикладом в пах. Пронзительная, ослепляющая боль. Парализующая вспышка ярости…