Удалите рантье — и вы уничтожите тень в социальной картине. Париж потеряет свои характерные особенности. Наблюдатель (разновидность племени бумагомарателей), бродя по бульварам, не увидит более этих человекоподобных ископаемых, которые идут не двигаясь, глядят не видя, сами с собой разговаривают, беззвучно шевеля губами, и тратят минуты три на то, чтобы открыть и закрыть крышку своей табакерки, — наблюдатель не увидит более эти причудливые силуэты, которые вполне оправдывают восхитительные шаржи всех Калло, Монье, Гофманов, Гаварни и Гранвилей. Царственная красавица Сена потеряла бы своих поклонников: разве рантье не спешит взглянуть на нее, когда по ней идет лед или когда она стала, когда поднимается выше отметины на устоях Королевского моста и когда становится ручейком, теряющимся в песках неподалеку от Городской больницы? Во всякое время года у рантье найдутся основания для того, чтобы пойти полюбоваться на Сену. Столь же охотно останавливается рантье перед домами, которые разрушает племя предпринимателей. Подобно своим собратьям, бесстрашно утвердившись на ногах и подняв нос кверху, он присутствует при падении камня, который только что раскачал наверху стены рычаг каменщика; рантье с места не сойдет, пока не свалится камень, он заключает с камнем тайный договор, и, когда падение совершилось, он уходит в высшей степени счастливый, подобно академику, дождавшемуся провала романтической драмы, ибо рантье свойственны многие человеческие чувства. Он безобиден и непричастен к иным разрушениям. Рантье достоин изумления, ибо он выполняет роль античного хора. Будучи лишь статистом великой общественной комедии, он плачет, когда плачут другие; смеется, когда смеются другие, он вторит песням, воспевающим общественные горести и радости. Он торжествует, когда, сидя где-нибудь в уголке театра, является свидетелем побед в Алжире, под Константиной, под Лиссабоном или на реке Улоа; он оплакивает и кончину Наполеона, и ту катастрофу, которая постигла корсиканца Фиески[6], и ту, которая произошла у монастыря Сен-Мерри[7]или на улице Транснонен[8]. Он сожалеет о знаменитостях, хотя бы и неизвестных ему, он переводит на свой собственный рантьерский язык высокопарные хвалебные статьи газет, он читает газеты, проспекты, афиши, которые, не будь его, никому бы не были нужны.

Не для него ли изобретены слова, которые ничего не говорят и чему угодно соответствуют: прогресс, пар, асфальт, национальная гвардия, демократический элемент, дух согласия, законность, застращивание, партия движения, партия сопротивления? Если идет дождь, каучук предохраняет от простуды. Если вы чувствуете, что ужасающей медлительностью нашей администрации тормозится французская предприимчивость, если вы до крайности раздражены, то рантье смотрит на вас, покачивая головой, улыбается и произносит:

— А! Законность!

Плохо идет торговля:

— Вот плоды демократического режима.

По всякому поводу он прибегает к этим священным словам, употребляемым за последние десять лет так часто, что сотни будущих историков ужаснутся, если со временем кто-нибудь пожелает истолковать эти слова. Рантье в высшей степени точно знает, когда можно употреблять новое модное словечко, изобретенное особями из семейства «политиков» для развлечения семейства «управляющих». Знает он и когда следует уже отказаться от его употребления. В этом отношении он является барометром, определяющим парижскую погоду, подобно зеленым лягушкам в банке или капуцинам, снимающим и надевающим шляпу по воле атмосферы[9]. Когда во Франции появляется новое словечко — а во Франции оно появляется всегда вместе с новым предметом (в Париже слово и предмет не то же ли самое, что конь и всадник), — тотчас же рантье вмешивается в бурное вихревращение, вызванное новым предметом. В своем маленьком мирке рантье приветствует его появление аплодисментами, он поощряет эту парижскую скачку: ничего нет прекраснее асфальта, он пригоден для всего, рантье украшает асфальтом дома, при помощи его оздоровляет погреба, восторгается его пригодностью для мостовой и готов носить башмаки из асфальта, нельзя ли и бифштекс приготовить из асфальта? Париж должен стать асфальтовым озером. И вдруг оказывается, что хотя асфальт — материал более стойкий, чем песок, и сохраняет отпечаток шагов, однако крошится под колесами бесчисленных экипажей, бороздящих Париж во всех направлениях.

— От асфальта придется отказаться! — говорит рантье, свергая с трона асфальт, как он свергнул депутата Манюэля и старшую ветвь Бурбонов, жесть, отливающую всеми цветами, и национальную гвардию, жирафа и коммандитные товарищества и так далее. Если бы огонь охватил Париж, то бульвары растеклись бы ручьями асфальта!

Он мечет гром и молнии, возмущаясь асфальтом. Через несколько дней он начинает подозревать, что прогресс движется назад, и теперь рантье, оказывавший поддержку демократическому режиму, уже требует усиления власти, вплоть до того, что начинает всерьез считаться с Луи-Филиппом.

— А разве, — спрашивает он тогда, — наш король не великий человек? Признайтесь, мосье, буржуазия плохого выбора не сделает.

Политика рантье резюмируется в немногих словах. Во всех случаях он отвечает ссылкой на северного гиганта[10]или на английское коварство. Он свободен от недоверия к честолюбивой Пруссии и к вероломной Австрии; вместе с газетой «Конститюсьонель» он обрушивается на английское коварство и на огромный снежный ком, который катится по северу, но растает на юге. Впрочем, для рантье так же, как и для газеты «Конститюсьонель», Англия — это двоедушная кумушка, чрезвычайно любезная; она оказывается то коварным Альбионом, то образцовой страной: коварным Альбионом, — когда речь идет об оскорбленной Франции, ущемленной в своих интересах, и о Наполеоне; а иной раз именуется образцовой страной, — когда полезно ее противопоставить министрам.

Ученые пожелали вычеркнуть рантье из длинного перечня разумных существ, ссылаясь на его отвращение к труду: он любит покой, нужно сознаться. Столь глубокую антипатию питает он ко всему сколько-нибудь напоминающему о хлопотах, что ради него создали особую профессию доверенного лица по получению ежегодных доходов рантье. Его облигации или договоры, его пенсионная книжка хранятся у одного из тех лиц, которые, не имея достаточного капитала на приобретение конторы присяжного стряпчего, судебного исполнителя, оценщика, адвоката по коммерческим делам или нотариуса, открывают кабинет «ходатая по делам». Рантье не ходит за получением денег в казначейство, а получает их у себя на дому. Казначейство не живое существо, оно не любит болтать, оно платит, не говоря ни слова, тогда как приказчик этого доверенного или сам доверенный четыре раза в году болтают с рантье по нескольку часов. Хотя эти визиты обходятся рантье в один процент с его ренты, они необходимы рантье, который, вполне полагаясь на своего доверенного, черпает у него кое-какие сведения насчет положения дел и насчет видов правительства. Рантье любит своего доверенного в силу преувеличенной чувствительности, присущей рантьерскому племени, он интересуется всем решительно: мебелью доверенного, кварталом его, служанкой, швейцаром, мэрией, а если доверенный состоит в национальной гвардии, то также и его ротой. Превыше всего рантье обожает Париж, любовь к королю входит у него в систему, а принцессу Орлеанскую он торжественно именует «Мадам». Всю свою ненависть он направляет на республиканцев. Если он допускает в газете или в беседе выражение «демократический элемент», то не смешивает этот элемент с республиканским духом.