— А девочка?

— Плакала. Испугана, исцарапана, изорвана. Молодая совсем, глупая. Думала, что у дипломатов на уме только торжественные приёмы, никак не предполагала, что он хотел ей пистон поставить… Опыт на всю оставшуюся жизнь. Думаю, она всех африканцев после этой истории обходит за версту и про дружбу между народами навсегда забыла.

— Слышь, Фадеев! — позвал кто-то из угла машины. — Это правда, что у тебя на прошлом дежурстве труп был?

— Был, — отозвался худенький младший лейтенант, сидевший напротив Смелякова. — Пьяного зарезали.

— А того, кто пырнул, взяли?

— Нет. Вообще-то я их обоих видел, когда они улицу переходили, оба под хорошими градусами были. А когда свернули за угол, у них, видать, произошла размолвка. Наутро прохожий сказал мне, что в тылу посольства Индонезии, которое через дорогу напротив меня, кто-то в крови лежит, вроде мёртвый. Я пошёл глянуть, а там и вправду труп. Вся грудь ножом истыкана. Я по одежде сразу узнал одного из тех пьяных.

— Врач не потребовался?

— Смеёшься! Какой там врач! Если бы он не от ран кончился, то просто замёрз бы. Ему бы, дураку, сразу выйти из того переулка, на помощь позвать, а он затаился, вот и умер.

Машина остановилась в Кропоткинском переулке. Воронин толкнул Смелякова:

— На выход.

Пригибая голову, Виктор поспешил к двери. Спускаясь на тротуар, он едва не упал — подвернулась нога.

— Чёрт! — с досадой пробормотал Виктор.

Подняв глаза, он увидел золотистую табличку посольства Финляндии.

* * *

Поначалу, пока улица ещё не проснулась, Виктор чувствовал себя вполне уверенно.

— Вот смотри, — глядя куда-то в сторону, говорил Воронин, — идёт женщина.

— Где женщина? — Смеляков завертел головой.

— Ты башкой не крути, стой спокойно. Справа по улице, в нашу сторону направляется. Да ты не пялься так откровенно.

— Но как же я тогда увижу её, если я в другую сторону смотрю?

— Научишься. Стой спокойно. Ты должен краем глаза всё видеть.

— Я же не рыба.

— Ты не рыба, ты — постовой… Ну вот теперь, когда она прошла, расскажи мне, что ты видел.

— Ну, — Смеляков замялся, — собственно, неприметная женщина, обычная.

— И всё?

— Всё.

— Она же несла что-то.

— Вроде того. Сумка, кажется.

— А в сумке что?

— Как что? Откуда ж мне знать?

— Ты должен видеть всё. Сумка же открытая была, застёжка-молния порвана. Батон белого хлеба высовывался.

— Разве это важно? — поникшим голосом спросил Виктор.

— Когда ты на посту, для тебя всё важно. Ненужных вещей нет. Ты никогда не знаешь наверняка, кто приближается к посольству и с какой целью. Ты обязан фиксировать абсолютно всё. И в первую очередь — кто и когда выезжает из посольства, фиксировать номера машин и фамилии людей в машинах… Попытайся сейчас определить, сколько пройдёт времени, пока не будет следующего движения.

Виктор взглянул на часы.

«Девять пятнадцать».

В следующую минуту на территории посольства послышался звук зашелестевших по расчищенному от снега асфальту новеньких покрышек, донёсся мягкий гул двигателя. Виктор повернул голову, посмотрел за ограду и сразу поднёс к лицу часы.

«Девять шестнадцать».

— Не так откровенно, Витя, — сказал с улыбкой Воронин. Он по-прежнему стоял спиной к посольству. — Они сейчас выедут, тогда и посмотришь, чья машина, номер зафиксируешь.

— Понял… А номер как фиксировать?

— В блокнотик чирканёшь, но только не сразу. Сначала запоминай, держи в голове.

— А если машин две, три?

— И ещё может незнакомый «мотор» остановиться неподалёку, — добавил Воронин, — его ты тоже должен запомнить. И одновременно с этим кто-то может въехать сюда. И группа посетителей придёт в посольство. И всё это в пределах полутора минут. А через минуту ещё автомобиль, ещё посетители. Но ты ничего не должен сразу записывать, только запоминать.

— Разве возможно всё удержать в голове?

— Научишься, всему научишься. Уверяю тебя, что сможешь в течение пятнадцати минут стоять и только запоминать, а потом зайдёшь в будку и выложишь на бумагу и все двадцать номеров автомобилей, и сколько в какой машине человек сидело, и сколько подозрительных прохожих топталось возле ворот, и всё остальное…

— Ёлки-палки! Это какие ж мозги надо иметь.

— Натренируешься, — спокойно ответил Воронин. — Сейчас ты просто должен понять, в чём заключается эта работа.

По мере того, как улица просыпалась, движение становилось оживлённее. Воронин изредка заходил в будку на минуту, делал пометки в своём блокноте и опять выходил наружу. Лейтенант стоял с невозмутимым лицом, ни на кого не глядя, пританцовывал на месте, постукивая валенком о валенок, и продолжал рассказывать, не умолкая ни на минуту. Смелякову казалось, что Воронин вообще не вёл наблюдения. Но через некоторое время тот снова заходил в будку и что-то записывал.

«Что он пишет? Я ничего не заметил. Ничего же не произошло. Что он помечает?»

К обеду Виктор совершенно ясно понял, что он не помнил ровным счётом ничего. От постоянного усилия фиксировать всё он не мог зафиксировать ничего. Голова кружилась от напряжения. Все люди стали казаться на одно лицо.

«Нет, нет, у меня ни фига не получается! Я просто бездарь! Надо поговорить с начальником отделения начистоту, надо признаться, что у меня ничего не получается».

К нему подошёл Воронин.

— Утомился?

— Не в этом дело, — промямлил Виктор. В голове его был туман.

— Ты можешь считать, что тебе повезло, что начинаешь с этого поста. Я стажировался у сенегальского посольства. Вот уж где у меня полная каша в голове получилась.

— Почему?

— Негры. Они мне все на одно лицо казались, я никак не мог научиться различать их, — засмеялся Воронин, вспомнив что-то. — Поначалу только по номерам машин ориентировался, но потом привык. Но зато там было очень спокойно. В этом смысле тут, на Финляндии, просто бешеное движение…

— Товарищ лейтенант!

Лейтенант Юдин, задумавшись, смотрел в окно. За окном раскинулась территория исправительно-трудовой колонии: высокий забор, колючая проволока в несколько рядов, линия малозаметных препятствий, наблюдательные вышки с неподвижными фигурами автоматчиков и сотни заключённых в тёмных фуфайках. День был морозный. Сквозь мутный воздух проглядывалась резная гряда далёкого горного хребта. Где-то там, чуть в стороне, дышал нормальной жизнью город Грозный, пусть не шикарный, но всё-таки настоящий город, третий по величине после Ростова-на-Дону и Краснодара на Северном Кавказе; здесь же была зона, где не было ничего, кроме сломанных судеб, отчаянья и лютой злобы, впитавшейся в каждую клеточку человеческого тела; здесь не было ничего, кроме беспросветности и беспощадности уголовного мира.