антрактируют их занятия. В этом вообще типичность всяческого Востока: жизнь — самое главное, формы жизни бесконечно разнообразны — лучшая из них в осознании этих форм, в пребывании самому в безформии. Отсюда добродушно хитрая улыбка Восточного человека на Европейца, изобретающего новые и новые формы и не исчерпывающего, в сущности, ни одной из них до конца.

Из семейных праздников изящны праздники свадебные и трогательны детские.

Первенец отмечается и прической, и халатом. Бараны и пуды риса, пение и танцы для сотни приглашенных сопутствуют в течении нескольких дней его рождению.

На обрезание тот же праздник. Чинно усевшиеся вдоль кауза муллы открывают многодневный пир…

Воскресное утро. Свеже политые улочки. За городом веселая пыльная дорога между садами.

Из аулов едут на базар. Ослы, лошади, нагруженные курами, фруктами, дровами. Арбы скрипят скошенными колесами по ухабам.

В разлившихся арыках купаются ребятишки. Кутаются в бурнусы женщины, тайком выглядывающие из под волосяных чадр, кокетливо дающие знать о их молодости холеной ручкой, унизанной перстнями.

В обычное время сияющий белизной хозяин встречает вас под тенью карагачей. Ковры и подушки драгоценят темную листву, отражаются в зеркале водоема. Душистый чай и лучшие фрукты сада начинают трапезу. Старший сын угощает кальяном.

Дремотный отдых с пилавом и беседою о том, что было: откуда пошли Узбеки и Таджики, как делается киш-миш, когда посажено гранатовое дерево — засыпаешь под журчание слов и арыка.

Солнце обойдет водоем; перекочуют ковры и подушки; настанет вечер.

Ласковые приветствия и возвращение в город по улегшейся пыли садовых проулков. Впереди засветятся огоньки чайханов. Послышится гортанная речь и бренчанье двуструнки.

На Регистанской свистит флейта и рокочет барабан заезжего цирка. Воняет шашлыком и пряностями.

Изъеденный с головы до пяток ночными москитами, я хожу ночевать на крышу у тюбитеечного базара.

На крышах особый город: здесь проводят вечера и ночи. Крышами женщины ходят в гости друг к другу.

Сверху не видно улиц. Заросшие травой и маком, здесь свои улицы и площади.

Хотя бы и слабый ветерок отгоняет невидимых глазом насекомых. Хорошо раздуваются легкие: кажется из глубины неба накачивает их воздух.

Звезды, звезды!

Кучами, отдельностями, величиною по грецкому ореху каждая, полощат они ночное небо.

Полярная низко у горизонта.

Вспоминается Африка: там Полярная была еще ниже. Собираются все мысли за день, за год, за всю жизнь — чего-то нехватает. Кругом красота, полный мир… Нехватка внутри себя: не полные, не четкие восприятия и отображения не полны и смутны.

Пространственность еще только мерещится. В ней переломы и культуры и самого облика человеческого, но как труден путь к ней — окован в трехмерии кубизма аппарат мой…

Край солнца выходит из за Рухабата, зажигая майолику Шир-Дора.

На крышах подымались жены, дети, мужья. Потягивались в розовом сиянии сартянки.

Снизу зажужжало весенним ульем. Новый день, новые поиски.

Внизу под аркадами древнего рынка раскладывались тюбитейки. Стучали кузницы. Кричали о лепешках разнощики.

От Биби-Ханыма надвигался караван верблюдов. Гордые морды, лебединые шеи и мудрые, мудрые глаза.

Вот последняя раса, не даром защитились они умершей почвой — цветом пустыни.

Ослы шныряют толпой.

Эти принаровились. Глаза бездумные.

— Лишнего не сделаю, хозяин, как ни горячись. Проковыряешь дыру на чолке — тебе же хуже… Важничать, брат, нечем: судьба! Повернись она иначе, быть бы и мне хозяином и ковырять бы на тебе спину… Естественный подбор, брат, да…

Болтаются уши. Все для него знакомо. Ничего нет на земле особенного и ослик толкает тюками прохожих, получает тумаки, прошныривая толпою базарников.

Садык разложил четыре халата, катушки ниток. В одной руке его роза, другой держит пьялу горячего чая.

— Салам, товарищ! Как поживайот?

— Здравствуй, здравствуй, Садык…

Пора за город — к Чапан-Ате.

Одна из дорог к высотам Чапан-Аты ведет через Афросиаб — развалины древнего Самарканда.

Минуя кладбище, спускаешься на большую дорогу. Минуя каменный мост Сиаба, попадаешь в пригородную деревеньку, в конце которой кривой чайханщик останавливает поболтать, предложить за добрую советскую цену винограда, и, наконец, вырываешься в пустыню.

Холмы отлого начинаются за деревенькой. Полузабытые сады. Одинокие ореховые деревья.

Две дороги окружают высоты и обе сходятся у заревшанской Арки.

Как ручейки, по каменистым грудам вьются тропинки — все они стягиваются к Чапан-Ате, Отцу Пастухов, легендарному герою, защищающему Самарканд от разлития Заревшана.

Верстах в восьми на одной из выдающихся шапок возвышенности стоит мавзолей — мечеть Чапан-Аты.

Возвышенность защищает, как искусственная насыпь, низменность от прорына реки.

— Когда очень прогневаем Аллаха, горы и камни потеряют сцепку свою — все ворота для огня и воды откроются, — сказывал мне Галей.

И что бы было, если бы Заревшан проточил высоты — черный ил оказался бы на месте Самарканда.

Но скала прочная, объеденная бурным потоком, она отшлифовала пласты своих залежей в кремневые плиты.

Древние отвели бушующий Заревшан в параллельный ему арык Кара-Су.

Кара-Су питает рисовые поля, в Кара-Су любящая более спокойные воды рыба.

Памятник Чапан-Аты для меня исключительный пример связи рельефа почвы с архитектурой.

Мыши и серые змеи обитатели этой мечети.

По обетам чьи-то руки наполняют сосуды с водой в углу мечети.

У гробницы обычный стяг из конского волоса с навязанными ленточками тканей от болящих и просящих паломников, как в Италии в часовенках св. Девы.

Отсюда предо мной вся Самаркандия.

К юго-западу едва виден Биби-Ханым.

Налево цепь гор, возвышающихся до вечных снегов.

На восток за рекой Ворота Самарканда, где проходит железная дорога.

На север до безконца уходит Заревшан, распластываясь бесчисленными рукавами с хребтами черного ила.

Влево от Заревшана до Заревшана Самаркандия. Серебряно-зеленые градации, как в плоской чаше. Где то там, в Бухаре, сливается