Забыл сказать: я – поэт. Хотя в то время работал санитаром. Должность поэта трудно найти, особенно иногороднему. И особенно трудно найти должность поэта с предоставлением жилья.

Вторым санитаром в моей смене был москвич – Алексей Агафонкин.

Сегодняшняя Доставка не нравилась Агафонкину. Ему было тревожно, словно он делал плохое, за что могут наказать, и скорее всего накажут. Как предчувствие мигрени, что проклевывается слабой пока головной болью, ждущей своего часа, чтобы превратиться в сверлящую мозг дыру у левого виска, куда – словно вода в раковине – закручивающейся воронкой утекут радость и простота существования. Так и агафонкинская тревога: предощущение, в котором прорастала горечь уверенности – быть беде. Непременно быть.

В двух кварталах к востоку начинался Литейный – с большими домами, старыми облупившимися особняками вымершей на чужбине русской аристократии и гулкими трамвайными линиями. Шума Литейного в тихом Басковом переулке слышно не было, и все же Агафонкин ощущал текущую оттуда оживленность большой улицы – непрерывный гул, мерный рокот, словно непрестанно работающий вдали мотор. Все это, конечно, существовало только в его воображении, оттого что до Литейного было идти и идти: сначала до Маяковского, затем до Короленко, свернуть на Некрасова, и уж оттуда можно было выйти на Литейный проспект. Агафонкин хорошо знал эти места, хотя раньше здесь не бывал. Он всегда внимательно изучал карту, перед тем как выбрать Тропу.

“Какое литературное место, – подумал Агафонкин. – Какие улицы – Маяковского, Короленко, Некрасова. В таком районе наш мальчик мог бы стать литератором. Но не стал, – вздохнул Агафонкин, – а вместо этого пошел работать на Литейный, дом 4”.

Сам район назывался Канал Грибоедова. Это Агафонкин тоже помнил.

Он решил не заходить во двор – находится еще. Он знал, что будет часто здесь бывать.

Во дворе же дома 12, куда решил не заходить Агафонкин, тем временем пузырилась местная жизнь. Маленькие, дошкольного возраста дети гоняли незлобных кудлатых собак, собаки пытались поймать облезлых кошек, старики в пахнущих долгой службой пиджаках и кепках сидели на крепких самостроенных лавочках, наполняя сырой воздух дешевым табачным дымом и неторопливой матерной речью, а тетки в наскоро повязанных платках и стареньких домашних халатах выносили ведра на помойку, распугивая рыскающих там крыс, и над всем этим в белесом чухонском небе висело бледное ленинградское солнце, что светило, да не грело.

Стоял холодный и сырой питерский май, переходный месяц от зимы к лету, когда неяркий в этих широтах солнечный свет начинает скапливаться, удерживаясь в небе, борясь с наступающей вечерней тьмой, и позже – в июне – белые ночи, разведенные мосты, Медный всадник, гуляющие по полутемному городу пары, поцелуи на лавочках, стихи и то особое петербургское состояние между светом и тьмой – неясность, зыбкость, ожидание, которым так гордится город. “По сути же, – думал Агафонкин, – никаких белых ночей нет; просто сумерки на время захватывают пространство ночи. Полуфабрикат тьмы. А романтики вокруг развели… Умелый питерский маркетинг: наши сумерки как никакие другие – длятся до утра. Только у нас – победа света над тьмой. На три недели в году”.

Двор дома 12 был двор особенный, известный окрестной шпане и криминалу постарше как проходной. Он удобно лежал на пути от Некрасовского рынка к подвалам-лабиринтам Саперного переулка. Агафонкин, впрочем, в подвалы не собирался: его ожидала Доставка, ответственное дело. Он повернул от двора дома 12 и пошел на запад, к зданию школы 193. Идти было пятьдесят два метра.

Агафонкин подготовился к Доставке и мало отличался от советских прохожих 63-го года. Он был одет в темный болоньевый плащ и угольного цвета костюм из дакрона. Агафонкин не мог понять любви советского населения 60-х к искусственным материалам, но признавал их практичность: легко стирается и мало мнется.

Отправитель настоял на узком сером галстуке на резинке с ненавязчивым бордовым узором. “Такие тогда носила фрондирующая интеллигенция, Алексей Дмитриевич, – объяснил Отправитель. – Уж поверьте мне”. У Агафонкина не было выхода, и он поверил. Хотя и не понял, отчего должен походить на советскую фрондирующую интеллигенцию 60-х.

“Гагарин уже два года как слетал, – вспоминал Агафонкин, шагая к дому 8 по Баскову переулку, где находилась школа Адресата. – Что там еще, какие памятные вехи? Олимпиада в Токио? Нет, это через год. Надо будет потом еще почитать”.

Он свернул к школе. Большая перемена, как и сказал Отправитель, была в полном разгаре. В школьном дворе, словно песчаный вихрь, клубилась однородная масса мальчиков – хаотичное шумное броуновское движение скучных серых суконных форм. Девочки в шоколадных платьях и черных передниках собирались стайками – косички и хвостики, белые банты. Лица детей мелькали и казались Агафонкину одинаковыми.

“Ну, где же ты? – спрашивал себя Агафонкин, вглядываясь в снующих по школьному двору мальчиков. – Перемена скоро закончится, и где тебя искать?”

Агафонкин, понятно, лукавил: он мог найти Адресата в любой момент и в любом месте. Он просто не хотел застревать в Ленинграде 1963 года на целый день.

Агафонкин остановил пробегающего мимо мальчика, по размеру – ровесника Адресата.

– Постой-ка, – сказал Агафонкин. – Ты из какого класса?

– Из пятого, – сглотнул мальчик. Левое ухо у него топорщилось больше правого, словно кто-то его за это ухо тянул. Возможно, так оно и было. – Чего вам, дядя? Ищете кого?

– Из пятого, – повторил Агафонкин. – Это нам подходит. Тебя как зовут?

– Сережа, – снова сглотнул мальчик. – Серега Богданов. Агафонкин назвал имя Адресата.

– Знаешь такого?

– Вовчика? Да это друг мой лучший, – поделился Сережа Богданов. Он посмотрел на Агафонкина и забеспокоился: – А вы, дядя, откуда? Не из милиции?

– Нет, Сережа, я не из милиции, – ответил Агафонкин. – Я с его отцом работаю. Мне ему кое-что передать нужно.

Сережа обдумал ситуацию и сглотнул. Он Агафонкину не верил.

– Пошли бы к ним домой и тете Марусе передали, – предложил он.

– Да я уже заходил, – соврал Агафонкин. – Ее дома нет. Дело срочное, Сережа. Обещаю: я не из милиции.

Это, кстати, была правда.

Сережа сморщился от напряжения. Агафонкин казался ему странным, и он не верил, что тот работает на Вагоностроительном с Вовкиным отцом. Сережа знал мужиков, которые там работали; они и выглядели, и говорили иначе. На милицейского, однако, дядька тоже не походил. Хотя кто их знает.

Он собрался уже соврать, что Вовки во дворе нет, когда все решилось само собой: Агафонкин вдруг увидел Адресата – словно кто-то навел на него луч света, как делают в театре, высвечивая нужного в этот момент актера. Адресат стоял совсем рядом – маленький, хрупкий, беловолосый, с упрямым немигающим взглядом. Он смотрел на Агафонкина, словно стараясь его припомнить. Он был бледен и почти прозрачен, будто соткан из бледного промозглого ленинградского воздуха – дитя туманов и болотных миазмов. На секунду – лишь на секунду – он показался Агафонкину миражом, галлюцинацией, одной из мансуровских интервенций. “А что, – мелькнуло у Агафонкина в голове, – что если все это – мансуровские придумки; создал галлюцинацию Доставки, а на самом деле я в Москве, в Квартире?” Мысль была тревожной, и Агафонкин поспешил ее отогнать. В остальном, не считая миражной прозрачности, Адресат выглядел точно как его фотография во внутреннем кармане пиджака Агафонкина.