ног бросился за нею… он этого не делал, когда птица летела как следует. Отец даже выстрелить не мог, он боялся, что зацепит дробью собаку. И вдруг смотрю: Трезор наддал — и цап! Схватил перепёлку, принёс и подал её отцу. Отец взял её и положил себе на ладонь, брюшком кверху. Я подскочил.

— Что это, — говорю: — она раненая была?

— Нет, — ответил мне отец, — она не была раненая; а у неё, должно быть, здесь близко гнездо с маленькими, и она нарочно притворилась раненой, чтобы собака могла подумать, что её легко поймать.

— Для чего же она это делает? — спросил я.

— А для того, чтобы отвести собаку от своих маленьких. Потом бы она хорошо полетела. Только на этот раз она не разочла, уж слишком притворилась — и Трезор её поймал.

— Так она не раненая? — спросил я опять.

— Нет… но живой ей не быть… Трезор её, должно быть, давнул зубом.

Я пододвинулся ближе к перепёлке. Она неподвижно лежала на ладони отца, свесив головку, и глядела на меня сбоку своим карим глазком. И мне вдруг так жаль её стало! Мне показалось, что она глядит на меня и думает: за что я умирать должна? За что? Ведь я свой долг исполняла; маленьких своих старалась спасти, отвести собаку подальше — и вот попалась! Бедняжка я! бедняжка! Несправедливо это! Несправедливо!

— Папаша! — сказал я, — да, может быть, она не умрёт… — и хотел погладить перепёлочку по головке. Но отец сказал мне:

— Нет! Вот посмотри: у ней сейчас лапки вытянутся, она вся затрепещется, и закроются её глаза.

Так оно точно и случилось. Как только у ней закрылись глаза, я заплакал.

— Чему ты? — спросил отец и засмеялся.

— Жаль мне её, — сказал я. — Она долг свой исполняла, а её убили! Это несправедливо!

— Она схитрить хотела, — ответил мне отец. — Только Трезор её перехитрил.

«Злой Трезор!» — подумал я… Да и сам отец показался мне на этот раз не добрым. Какая же тут хитрость? Тут любовь к детёнышам, а не хитрость! Если ей приказано притворяться, чтобы детей своих спасать, так не следовало Трезору её поймать! Отец хотел было сунуть перепёлку в ягдташ, но я её у него выпросил, положил её бережно в обе ладони, подышал на неё… не очнётся ли она? Однако она не шевелилась.

— Напрасно, брат, — сказал отец: — её не воскресишь. Вишь, головка у ней болтается.

Я тихонько приподнял её за носик; но только я отнял руку — головка опять упала.

— Тебе всё её жаль? — спросил меня отец.

— А кто же маленьких кормить будет? — спросил я, в свою очередь.

Отец пристально посмотрел на меня.

— Не беспокойся, — говорит: — самец-перепел, отец их, выкормит. Да вот постой, — прибавил он: — никак, Трезор опять стойку делает… уж это не гнездо ли? Гнездо и есть!

И точно… в траве, в двух шагах от Трезоровой морды, тесно, рядышком, лежали четыре птенчика; прижались друг к дружке, вытянули шейки — и все так скоро в один раз дышат… точно дрожат! А уж оперились; пуху на них нет — только хвостики ещё очень короткие.

— Папа, папа! — закричал я благим матом. — Отзови Трезора! а то он их тоже убьёт!

Отец крикнул на Трезора и, отойдя немного в сторону, присел под кустик, чтобы позавтракать. А я остался возле гнезда, не захотел завтракать. Вынул чистый платок, положил на него перепёлку… «Смотрите, мол, сиротки, вот ваша мать! Она собой для вас пожертвовала!» Птенчики по-прежнему дышали скоро, всем телом. Потом я подошёл к отцу.

— Можешь ты мне подарить эту перепёлочку? — спросил я его.

— Изволь. Но что ты хочешь с ней сделать?

— Я хочу её похоронить!

— Похоронить?!

— Да; возле её гнёздышка. Дай мне твой нож; я ей могилочку вырою.

Отец удивился.

— Чтоб детки к ней на могилу ходили? — спросил он.

— Нет, — отвечал я, — а так… мне хочется. Ей будет тут хорошо лежать, возле своего гнезда!

Отец ни слова не промолвил; достал и подал мне нож. Я тотчас же вырыл ямочку; поцеловал перепёлочку в грудку, положил её в ямочку и засыпал землёю. Потом я тем же ножом срезал две ветки, очистил их от коры, сложил их крестом, перевязал былинкой и воткнул в могилку. Скоро мы с отцом пошли дальше, но я всё оглядывался… Крест был беленький — и далеко виднелся.

А ночью мне приснился сон: будто я на небе; и что же? На небольшом облачке сидит моя перепёлочка, только тоже вся беленькая, как тот крестик! И на голове у ней маленький золотой венчик; и будто это ей в награду за то, что она за своих детей пострадала!

Дней через пять мы с отцом пришли опять на то же место. Я и могилку нашёл по кресту, который хоть и пожелтел, но не свалился. Однако гнёздышко было пусто, птенчиков ни следа. Мой отец меня уверил, что старик их увёл, их отец; и когда в нескольких шагах оттуда вылетел из-под куста старый перепел, он его стрелять не стал… И я подумал: «Нет! Папа добрый!»

Но вот что удивительно: с того дня пропала моя страсть к охоте, и я уже не думал о том времени, когда отец подарит мне ружьё! Однако, когда я вырос, я тоже начал стрелять; но настоящим охотником никогда не сделался. Вот ещё что меня отучило.

Раз мы вдвоём с товарищем охотились на тетеревов. Нашли выводок. Матка вскочила, мы выстрелили и попали в неё; но она не упала, а полетела дальше, вместе с молодыми тетеревятами. Я было хотел пойти за ними, но товарищ сказал мне:

— Лучше здесь присесть и подманить их… Все сейчас здесь будут.

Товарищ отлично умел свистать, как свищут тетерева. Мы присели; он стал свистать. И точно: сперва один молодой откликнулся, потом другой, и вот слышим мы: сама матка квохчет, да нежно так и близко. Я приподнял голову и вижу: сквозь спутанные травяные былинки идёт она к нам, спешит, спешит, а у самой вся грудь в крови! Знать, не вытерпело материнское сердце! И тут я самому себе показался таким злодеем!.. Встал и захлопал в ладоши. Тетёрка тотчас же улетела — и молодые затихли. Товарищ рассердился, он за сумасшедшего меня счёл… «Ты, мол, испортил всю охоту!»

Но мне с того дня всё тяжелей и тяжелей стало убивать и проливать кровь.

Морское плавание