Вряд ли мы ошибемся, решив, что во всех случаях этого рода действительно выразилась воля самого автора. Но даже и тут далеко не все решается легко и просто. Взять хотя бы живописный портрет начдива из рассказа «Берестечко».

В ранних изданиях он выглядел так:

«Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховой башлык его был перекинут через бурку, и кривая сабля лежала сбоку, как приклеенная. Ее рукоятка из черной кости правлена пышным узором, и футляр хранится у ординарцев, ведущих за начдивом заводных коней».

В последующих изданиях вторая половина этого текста (начиная со слов «как приклеенная») была изъята. Скорее всего изъятие это произвел сам Бабель. Но почему он это сделал? Потому ли, что описание рукоятки сабли и упоминание футляра, хранящегося у ординарцев, показалось ему лишней, необязательной подробностью, или потому, что эта красноречивая деталь могла бросить тень на героя, испытывавшего не совсем приличествующую красному командиру слабость к предметам роскоши?

После известной реакции Буденного (см. предисловие) «саморедактура» такого рода вполне могла иметь место. И далеко не всегда исправленный, отредактированный вариант мог оказаться лучше, художественно убедительнее прежнего.

Как же следует поступать в таких не очень ясных случаях?

Вероятно, всякий раз текстолог должен решать, какой вариант органичнее для бабелевской поэтики. И выбирать тот, в котором наиболее адекватно выразились характерные черты и особенности созданного Бабелем художественного мира.

Тут, конечно, не избежать некоторой субъективности. И, разумеется, упреков в текстологическом произволе, вкусовщине и т. п. Но, во всяком случае, это лучше, чем ориентация на последнее прижизненное издание, как это предписано правилами.

Как бы то ни было, проблема существует. И будущим текстологам тут предстоит еще большая работа. Но немалая часть этой работы уже выполнена, что нашло отражение в составе последнего — самого полного — издания: И. Бабель. Сочинения в двух томах. М., 1990.

К сожалению, и в этом — безусловно, лучшем — издании сохраняются рудименты старой цензурной и редакторской правки.

Тем не менее все тексты И. Бабеля (включая письма) воспроизводятся мною по этому изданию.

Источники включенных в этот том документов указаны в примечаниях к ним.

В ряде случаев в примечаниях приводятся отдельные фразы и выражения из ранних изданий, изъятые или искаженные последующим вмешательством цензора (или редактора).

При подготовке примечаний мною использованы, помимо других источников, комментарии А. Краснощековой к книге: И. Бабель. Избранное (М., 1966), С. Н. Поварцова к собранию сочинений И. Бабеля в 2 томах (М., 1990) и Э. Зихера (Оксфорд) к книге: И. Бабель. Детство и другие рассказы (Иерусалим, 1989).

Предисловие

Бенедикт САРНОВ

ПОД ЗВОН КАВАЛЕРИЙСКИХ САБЕЛЬ

В начале 20-х, сразу после появления в печати первых глав бабелевской «Конармии», явилась на свет эпиграмма:

Под звон кавалерийских сабель

От Зощенки родился Бабель.

Поводом для нее стал тот неоспоримый факт, что зощенковские «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» были написаны летом и осенью 1921 года и в том же году вышли отдельным изданием. А появление рассказов из бабелевской «Конармии», — даже тех, что были напечатаны в одесских газетах и журналах еще до первых их московских публикаций в «ЛЕФе» и «Красной нови», — относится к 1923–1924 гг.

Честь открытия нового героя и нового способа его изображения, таким образом, действительно принадлежала автору «Синебрюхова».

Но достаточный ли это повод для того, чтобы всерьез считать Зощенко не только предшественником, но и литературным родителем Бабеля?

* * *

Бабеля арестовали в 39-м, и почти на 20 лет книги его были изъяты из библиотек и самое имя его стало неупоминаемым. Вернулся он к читателю в 1957-м небольшим томиком «Избранного».

Но мне повезло. Я узнал Бабеля раньше. Задолго до официальной его реабилитации.

Было это в 42-м. Военной судьбой (эвакуация) нас занесло в город Серов — километров четыреста севернее Свердловска. В городе был огромный Дворец культуры. В годы войны там размещался госпиталь — иногда мы, школьники, ходили туда читать раненым бойцам какие-нибудь стихи или рассказы. Госпиталь потеснил почти все дворцовые — клубные — комнаты и залы. Но размещавшаяся во Дворце городская библиотека оставалась в неприкосновенности.

Я был тогда влюблен в Маяковского. И этой своей влюбленностью заразил троих своих одноклассников.

Ушибленные этим нашим увлечением, мы не вылезали из библиотеки. Старушка-библиотекарша, почуяв в нас настоящих любителей, допускала нас к полкам. И вот однажды на какой-то из давно заброшенных, насквозь пропыленных полок мы обнаружили несколько разрозненных номеров «ЛЕФа». Восторгу нашему не было предела, в особенности когда в одном из этих номеров мы обнаружили рассказы неведомого нам писателя Бабеля. Это были рассказы из бабелевской «Конармии» — «Письмо», «Соль», «Начальник конзапаса»…

Прочитав их. мы сразу же кинулись к покровительствовавшей нам старушке: нет ли в библиотеке каких-нибудь книг этого самого Бабеля? Одна затрепанная книжонка отыскалась.

От этой бабелевской книжки мы просто ошалели. Вскоре мы чуть ли не всю ее знали на память. Мы щедро уснащали нашу речь бабелевскими фразами, как незадолго до этого то и дело вклинивали в нее реплики из Ильфа и Петрова и Зощенко.

— Беня знает за облаву, — говорил кто-нибудь из нас, если его спрашивали, помнит ли он, что завтра субботник.

— Холоднокровней, Маня, вы не на работе, — говорили мы девочке, в которую все четверо были влюблены, когда она начинала слишком уж бурно, повышая голос и тараща глаза, выражать по какому-нибудь поводу свои чувства.

И — без всякого повода, просто так, наслаждаясь любимыми репликами: «У нас плохая положения» — или: «Самолюбствие мне дороже» — или: «Что вы скажете на это несчастье?» — или: «Папаша, выпивайте и закусывайте, и пусть вас не волнует этих глупостей».

Как я уже сказал, Бабель сразу занял в нашем сознании то место, которое до знакомства с ним занимали любимые наши Ильф и Петров и Зощенко. Особенно Зощенко.

Мы сразу почувствовали, что между этими — прежними — нашими любимцами и недавно еще неведомым нам Бабелем есть какое-то очевидное сходство. Даже не сходство, а — родство. Что касается Ильфа и Петрова — тут все было понятно. Они, как и Бабель, были родом из Одессы и щедро уснащали одессизмами речь своих персонажей. Но Зощенко? У него-то что могло быть общего с Бабелем?

Общее между тем было. И мы это общее сразу почувствовали и даже догадались, в чем оно состоит.

Ведь до знакомства с Бабелем мы с таким же наслаждением, как теперь бабелевские, то и дело вклинивали в обиходную свою речь полюбившиеся нам зощенковские выражения