Итак, трещины. Время их искать. Если случится найти, придется коротко тявкать и утомительно однообразно смотреть строго в обнаруженную проблемную точку до получения сигнала поощрения. Он находил и тявкал пять или шесть восьмиков раз за прошедшие годы. Иногда хозяева по полчаса не могли заметить то, что очевидно для него. И приходилось ждать, замерев в неудобном положении, с задранной головой.

Очень противно. Особенно в полдень, когда скалы горячи, или перед рассветом, уже без запаса тепла и сил. Кто убирал трещины — неизвестно, волки так и не заметили этих существ. Летающие? Или они умеют ползать по гладкому и скользкому куполу головой вниз?

Отсидев положенное время и ничего не заметив, он поднялся и потрусил дальше, нервно принюхиваясь и чихая. Здесь только что прошла ползучая повозка вечных. Он слышал и чуял, как они наблюдали за его туповатым усердием сидения на дуге, но вида не подал. В редком холодном воздухе, непригодном для легких его двуногого облика, звуки разносились слабо, недалеко и сдавленно. Впрочем, короткие туповатые уши чутко ловили их, не ошибаясь и не напрягаясь. Волчий слух, с завистью говорят вечные, намекая друг другу, что это-то у них получилось. У них!

Если что и радует, так именно бессильная зависть. Получилось — у них, а досталось — волвекам. Как и совершенное зрение, способное без труда отмечать песчинки и тонкие царапины в паре километров — на темном в ночи прозрачном куполе. Или восхищенно созерцать отблески неведомой им, полуслепым, высотной радуги, метящей кромку горизонта свечением, сообщая о скором восходе второй луны.

Помехи второлунья велики, обруч мучительно давит лоб, но и Вечным в отмеченное шумом время за ним не уследить, уже проверено. Именно он додумался: все второлунье хозяева слепы и глухи. Это единственное, что позволяет мириться с мерзкой зеленоватой бледностью света и трескучим шелестом звучания самой холодной спутницы мертвого мира. Когда она тяжело нависает над горизонтом, пески пыльно вылинивают и блекнут, наливаясь неровным пульсирующим светом.

Второлунье не любил и не любит ни один волвек — тревожное время, смутное и невнятное. Плоский свод блеклого неба давит на спину, угрожает, вздыбливает шипастый мех загривка, заставляет до предела выпускать когти, словно сама земля может вдруг встать на ребро и сбросить в холодную пустоту небрежного и невнимательного к ее дурному настроению путника. Так никогда не случалось, и причин нервничать нет, — как нет и покоя. Впрочем, сегодня последний день второго восьмика в этом облике, завтра домой.

Прозрачные глаза на миг вспыхнули теплым золотом. Всю прежнюю жизнь — почти три восьмика лет до того памятного дня — он оставался безразличен к месту обитания.

В любом облике волвек для вечных лишь вещь, с рождения сросшаяся с обручем контроля, послушная и неодушевленная. Он из стабильной серии «йялл», так они говорили, и он отменно здоров, силен и хорош по данным тестов. Поэтому все еще жив, хотя обычные для «разведения породы» два щенка уже наверняка получены, нестабильных и просто слабых одногодков давно забрали вниз, на уровни, откуда никто прежде не приходил назад. А вот «йялл-2/7» продолжает жить, он по-прежнему интересен хозяевам.

Было время, он бунтовал, искал выход, ненавидел, отказывался от пищи. Давно, когда он еще не знал, что выхода из купола нет и быть не может.

Понять внутреннее устройство стаи вечные не могут, но вожаков отличают, весь первый восьмик в иерархии стаи у них на особом учете. Самые чуткие, умные и сильные, хранящие память и работающие над новым знанием. Для хозяев, впрочем, вариант разделения попроще: умеренно агрессивные, отдающие команды, занимающие лучшие места и явно «доминантные», есть у вечных такое слово. Признаки отнесения к вожакам известны, и волвеки дают возможность себя отчетливо классифицировать.

Это почти игра — кто кого обучит. Едва ли хозяева наверняка знают, что он — именно Третий, и точно не понимают, что это означает.

Он — вожак, и потому бунты ему прощали, самостоятельность и дерзость допустимы для его породы, так они считают. Это тоже игра: кое-что можно простить, а за другое — наказать. Или даже хуже. Ему однажды показали, что там, за кромкой купола, для него нет ни свободы, ни жизни. Выбросили, столкнув со скользкого металла опускающейся двери ползучего загона: двуногого, голого и разом оледеневшего от холода. И Третий корчился, не в силах вдохнуть, отравленный и жалкий. Защитная реакция организма на опасные внешние условия стремилась запустить трансформацию. Это недавняя новая способность — менять облик бессознательно, для спасения жизни. Ведь волком он в пустыне жить может достаточно долго, но он сопротивлялся из последних сил, отчаянно цепляясь за обрывки сознания. Вечные уверены, что для смены облика необходим «волчий сок». И это их заблуждение должно оставаться незыблемым, оно дает волвекам дополнительный шанс. Особенно потом, когда стая накопят знания и займется хозяевами всерьез.

А вечные, с головой одетые в странные вторые шкуры, здоровые и бодрые, смотрели и смеялись. Потом подцепили крюком, разрывая спину и ребра, втащили назад.

Больно, унизительно, безнадежно. Отметина так и осталась, зарастала она очень трудно, много хуже прочих.

Вне купола воздух редок и ядовит, он запомнил навсегда. Сжался в комок на дне повозки, привычно закрывая голову от ударов. Они, впрочем, чаще целили в свежую рану на спине: помни, ты ничто, ты целиком наш.

Мучительнее крюка, яда и бессилия тогда оказался свернувшийся до крошечных размеров мир их полного господства. Он лежал, задыхался от боли осознания: все бесполезно, потому что безвыходно. Пригоден для жизни только купол, а в куполе — вечные, одолеть которых невозможно. Они сидят шепотком в сознании, отслеживая его действия. Они обручем давят на череп с первого мгновения, когда он себя осознал. Они могут приказать без слов — и тело подчинится им, а не ему. Хозяева способны наказать болью, поощрить еще более мерзким тупым удовольствием. Когда он отказался есть, они заставили тело жрать до рвоты и снова смеялись — они находят корчи своих вещей забавными.

А «вещи» учились и ждали своего дня.

Загон он назвал домом, когда получил полвосьмика лет назад новую самку. Прежних сейчас и не вспомнить — после особого сорта волчьего сока, которым поили, отсылая в их загоны, и не такое забывается, да и были они обычные. Из дикой породы — «низшие» — как говорили хозяева. Женщин среди стабильных почему-то не рождалось и, кажется, это устраивало вечных. Волчицы, изредка приводимые в стаю, не в счет — совсем бессознательные, глухие к голосу и прикосновению чутья, глупые, контролируемые обручем в каждом действии, пахнущие зверем, примитивные.

А новая — из резерва, так пояснил вечный своему сменщику, вталкивая девочку в загон. Ее привели на поводке, — зареванную, тихую после их уколов и невозможно маленькую, почти на две головы ниже йалла-2/7. Он сперва удивленно приметил пару свежих швов — на виске и шее. И, конечно, отсутствие обруча. А еще забавный густой мех, совсем как у хозяев, но гораздо длиннее, на голове малышки. У него в двуногом облике такого нет, у хозяев есть и вроде бы зовется — «волосы».