легкомысленны. Мы, немцы, никогда не любили ветрогонов, хотя в молодости я… А где теперь ваши?

— Не могу знать, господин майор.

— Вот я и говорю — вы легкомысленны. Это у вас, наверное, оттуда. К тому же вы еще и упрямы. Весьма дурные наклонности.

Очевидно, прежнему владельцу погреб служил мастерской. К большому столу были прикручены тиски.

— Полезный инструмент, — заметил Гретц, указывая на них арестованному. — Обратите внимание, они в крови.

— Кармин, — догадался художник. — Краска еще не засохла, а тут переходит в краплак.

— Кровью не пишут, маэстро… Позвольте вашу руку! Не эту, правую, маэстро. Вы ведь пишете правой, надеюсь?

— Да, работал когда-то правой.

— Пальцы целы пока. Видно, прежде это были чуткие, нежные пальцы… Сколько вас, маэстро?

— Где?

— В вашей шайке.

— Я всегда работал в одиночку, господин майор.

Гретц вложил его указательный палец в челюсти тисков и завинтил их.

Пленник стиснул зубы; кое-кто утверждает, что если стиснуть зубы, то выдержишь дольше. Но и со стиснутыми зубами это такая боль!.. Он глухо застонал.

— Отличный признак, маэстро. Остальные пока в порядке. Мне рассказывали, что у одного художника на правой руке осталось только два пальца, но писал он превосходно. Я был знаком с Фрицем Готтершрубером, тот писал ногой. Он сделал мне чудный натюрморт с огурцами.

Гретц развинтил тиски, они стали несколько свободнее. Из размозженного пальца арестанта потоком хлынула кровь.

— Кого из художников вы любите больше всего? Я обожаю импрессионистов. В последний раз, уезжая из Франции, я захватил с собой двух Ван Гогов. Но лучше было бы взять что-нибудь из Лувра. Там есть прелестные вещицы. Я с удовольствием повесил бы у себя дома что-нибудь из раннего Мане. Вам нравится Мане?

— Не понимаю, как можете вы любить импрессионистов и при этом заниматься таким ремеслом?

— Если бы я владел кистью, то, может быть, стал бы художником. Это не исключено. Но служба в гестапо налагает иные обязанности, маэстро… Вы уже все взвесили, маэстро?

— Я не могу удовлетворить вашего любопытства, господин майор.

— Жаль пальцев, маэстро, но ничего не поделаешь. Позвольте?

3

На стальной доске лежат раскаленные клещи. Последние проблески напускной сердечности исчезли с лица Гретца. Майор натягивает огромные, с одним пальцем, рукавицы и подносит клещи к лицу художника. Ни звука! Запах паленого мяса. Шипение. Терпение немца иссякло.

Он больше не выдержит. Перед глазами плывут радужные круги. Обморок? Он теряет сознание, падает. Куда? Куда-то в пропасть. Перед ним возникает «Распятие» Берлигьери. Каким смешным кажется ему теперь изможденный Христос! «Как будто радуется», — проносится у него в мозгу. Руки у художника распластаны, как клешни… Нет! Словно клещи… На лбу выступил холодный пот. В ушах шумит, словно откуда-то издали доносится гул потока. Вода несется стремительно. Вот она рядом… Вода, много воды. Поток обрушивается на голову и приятно холодит.

Он очнулся. Над ним — одноглазый эсэсовец с ведром. Вызывающе лоснится лысина Гретца. Хорошо бы долбануть по ней прикладом! На изуродованном лице мелькнуло что-то похожее на усмешку.

— Сожалею, маэстро, весьма сожалею, но теперь мне уже не видать вашей новой картины. Зато старые — о, те поднимутся в цене! Их ведь мало. Попытаюсь раздобыть, пока никому не известно, что с вами покончено. А если у вас возникнет желание отказать мне какой-нибудь пейзажик, мы можем составить завещание. По рукам, маэстро?

Он хотел бы ответить, но язык не подчиняется. Стоит разжать губы — вырвется крик. Он не должен доставлять этому типу такой радости.

— Говорите!

Молчание. Бешенство овладело майором.

— Карл, снимите с него рубашку, — громко приказывает он квадратному эсэсовцу. Под рубахой оказалась повязка.

— Ага, маэстро был ранен… Повязку долой! Что вам известно о ваших?

Молчание. Раскаленные клещи ползут к едва затянувшейся ране. Он снова теряет сознание…

— Карл, воды!.. Еще воды!

Эсэсовец с отсутствующим выражением лица льет на художника воду, ставит ведро под кран и льет снова. Тщетно. Художник так и не приходит в себя.

Безвольно повисла рука с размозженными пальцами. Жаль, ничего не удалось от него добиться.

В конце концов Гретцу безразлично, признается арестованный или нет. Он привычно следил за заученными, механическими движениями Карла, привычно жег и вдыхал запах паленого мяса, вспоминая при этом о спокойной жизни на своей вилле, о своей коллекции картин. За время войны она заметно пополнилась — ведь он побывал во Франции.

Карл вылил на художника еще ведро воды.

— Ну и хватит, Карл! — устало выговорил Гретц.

Со свойственной ему добросовестностью он ощупал пиджак бездыханного художника, хотя не надеялся там что-нибудь найти. На столе лежали окурки, грязный носовой платок и грязная тряпка. Ею он чистил свои орудия производства. Не надеясь найти вещественных доказательств, он все-таки искал их. По обязанности. И наконец извлек тюбик масляной краски, на котором была обозначена фирма «Schmincke Öl-Farben, München». Тюбик был только что начат. Майор сдавил его. Неожиданно брызнувшая краска испачкала рукавицу. «Краплак — как засохшая кровь», — пришла ему на ум догадка художника. На рукаве мундира тоже откуда-то взялось несколько краплаковых пятен. Но это уже была не краска. Майор чертыхнулся. Он обожал чистоту. Тщательно вымыв руки, он занес в книгу допросов:

«Имя — не установлено; возраст — около тридцати; профессия — художник, по словам арестованного; арестован по доносу».

Перевод В. Мартемьяновой.

О МУРАВЬЯХ И ЛЮДЯХ

1

Горячий от зноя воздух дрожал, и жар мостовой обволакивал прохожих. На границе тени, бросаемой памятником, стоя на коленях, склонился к самой земле какой-то человек: он смотрел на мостовую. Дети оставили куличики, которые они лепили из влажного песка, и несмело подступали к нему.

— Безобразие, — сказала одна из мамаш. В солнечных лучах пронзительно пылало ее красное платье. — Безобразие, напиться днем, да еще в такую жару.

— А может, ему плохо, — заметила другая.

— Он пьян. — Пышная грудь презрительно колыхнулась под тонкой красной материей. — Он пьян, у меня на это глаз наметан.

Женщины лениво засмеялись, разомлевшие от жары. Фигура в красном узрела милиционера.

— Безобразие, — повторила она. — Чтобы наши дети смотрели на всяких пьяниц.

Милиционер понял. Он подошел к стоявшему на коленях человеку и тронул его за плечо.

— Встаньте! — сказал он. — Как вам не стыдно средь бела дня…

Человек поднял на него удивленные, совершенно трезвые глаза. Потом снова устремил взгляд на мостовую.

— Встаньте! — потребовал милиционер. — Что там у вас такое?

— Муравьи, — проговорил человек, не трогаясь с места.

Милиционер растерялся. По мостовой передвигалась цепочка черных точек. Им не было конца.

— Куда это они?

— Переселяются, — сказал мужчина. — Всем семейством. Что-то у них случилось. Видите, сколько их? Целый муравейник.

— Ну и что тут особенного? —