Сейчас, проходя мимо этого скромного, но с достоинством оформленного особняка, я лишь твержу – но где снега былых времен. Нет их, истаяли… Увы, нет их, и редакцию из штаба убрали, и только лишь чебуречная (два лея с мясом, полтора лея – с картошкой) по–прежнему благоухает ароматом нежнейшего теста, аппетитной начинки, взглядом голодной рыночной собаки, окурком, прилипшим к подошве, пылью Центризбиркома, жесткостью Замуры и неизменной вежливостью безбрового Марчкова… Да, и конечно же – чебуреками!

Для теста: мука 110 грамм, соль 2 грамма, вода – 40. Для фарша: баранина 78, лук репчатый 15, соль 1, перец 0.1, выход 90. Жир для фритюра 15 грамм, яйца для смазки 2. Из муки, воды и соли приготовьте крутое пресное тесто, как для лапши. Раскатайте его пластом толщиной 2 мм; смажьте лепешки яйцом, положите на середину фарш и загните один край лепешки над фаршем, чтобы получился пирожок в виде полумесяца. Края пирожка обрежьте зубчатым резцом или выемкой. Жарьте в большом количестве жира (фритюре). Ешьте горячими! А для приготовления фарша жирную баранину и репчатый лук пропустите через мясорубку, заправьте солью, перцем и добавьте воду.

Великолепно! Приятного аппетита! Я испек их сам, пробуйте, не стесняйтесь! Невероятно вкусно! Прошу вас, не стесняйтесь! Особенно если вы молоды, и даже не думаете о том, чтобы выйти из игры, в какую бы из них вы не играли! Я, по крайней мере, не думал.

1941 год. Предместье Кишинева Костюжены – бывшее Костюженское поместье, реквизированное Советской властью под виноградники. Но это землю отобрали. А дом помещика приспособили под приют умалишенных. Там сейчас на кухне суетится сестра бывшего владельца поместья, ныне – сестра милосердия, нянечка и кухарка одновременно. Из жалости (старухе – 97, она полуслепа) ее не расстреляли, как брата. Старуха ставит кастрюлю с супом для больных на стол, пролив немного на скатерть, и выглядывает в окно, вслушивается в дорогу. Скоро сверху, — с того места, где сейчас расположена Верхняя Ботаника, а тогда еще – виноградники, — должна заскрипеть повозка, в которой привезут нового главного врача больницы. Управляющего, как тайком называет его кухарка по старой памяти.

По Верхней Ботанике, да и вообще – по Ботанике, лучше пройти пешком. Мы, должно быть, непременно поспеем за главным врачом, который, сидя в телеге, уныло глядит на глянцевые лужи, пузырчатые от холодного, мелкого дождя. Осень.

Осень в Молдавии – это нечто. Может быть, только в Чили она не хуже, но насладиться чилийской осенью – прелюдией к зиме, утонченному аперитиву для глаз, пикантной закуской перед зимним жарким, — нам помешают стоны трех тысяч журналистов, отправленных на досрочную реинкарнацию стариком Аугусто. Пусть будет Молдавия. Пусть будет ее, — и моя, — осень.

Некогда Бульвар Советской Армии, — теперь Траяна, — нерв Ботаники. Начавшийся у Ворот Города (они и в самом деле – ворота, я видел, как они по ночам закрываются) – двух зданий в виде калитки, Бульвар заканчивается тяжеловесным мостом, соединяющим район с Центром города. Мост переброшен через Долину Роз, и та гладит ему брюхо колесом обозрения и многолетними ивами. Хотел бы написать – многовековыми, но мой город так молод, ах, так молод… Мой мост – издыхающий кит городского строения, мой мост, дрожащий от множества машин, мой мост…

Одно из пересечений Бульвара – улица Дачия (проспект Мира). Осенью деревья, высаженные по обеим ее сторонам, — а мой город зелен, ах, как он зелен…, — помогут и спасут любого дальтоника, любого слепца, любого равнодушного. Все цвета мира, все полутона и все оттенки его живут осенью на листьях деревьев, высаженных по обеим сторонам улиц моего города. Проезжая в троллейбусе, вы не отведете взгляда от них, этих цветов и цветков, тонов и оттенков, и, проехав, горько пожалеете, а о чем – неважно. Но мы, мы – проехали, и вот, мы наверху. Улица Гренобля. Холм. А там, – в долине, — виноградники бывшего Костюженского поместья.

Капли серной кислоты минувшего полвека назад дождя плавят листья, машины, дороги, и вот – 1941 год. Нет ни нас, ни Верхней Ботаники, — и ни будет ни нас, ни ее – а крестьянин везет в психиатрическую лечебницу нового главного врача, и нет здесь пока немцев. 1941 год. 18 июня.

— Что за чертовщина? – Главврач, да собственно, и не врач он, срывает со столба совершенно пустое объявление.

— Больные, товарищ доктор, — возница утирает лицо промокшей рукавицей, — все они. Вы бы навели там порядок. Кстати, вы, человек образованный, знаете, должно быть, — будет война, как говорят, или нет?

— Не мелите чепухи!

Новому врачу, — да и не врач он, а действительно, лишь – управляющий, неприятен вопрос крестьянина. Он, управляющий – молодой человек, двадцати четырех лет, выпускник педагогического института, специальность – преподаватель биологии. Биологию знает плохо. Совсем не знает. Впрочем, она психам и не нужна? Ему поручили все организовать.

Уроженец молдавского села Мартаноши, что на Украине, Василий Андроник, — сын Терентия Андроника, двухметрового мужика, шутя таскавшего пятипудовые мешки. Терентий Андроник расстрелян, как злостный «кулак». Маленького Василия отправили в Москву к родственникам по материнской линии (мать мальчика повесилась после расстрела мужа – кобеля, но доброго и веселого). Дядя – опекун, генерал Советской Армии, позже погибший при загадочных обстоятельствах в Иране, где он водил конвои… Распределению сюда, — на край Союза, и, стало быть, света, — Василий рад. Три – четыре года. Все забудется…

В общем, войны не будет, и Василий встряхивается. Толстые губы его, — память об арапе – денщике, хаживавшем к прабабушке, когда в селе стояла царская еще армия, — поджаты. Вот и больница.

— И неужели ничего нельзя поделать?

Старик с красноватыми прожилками на бледном носу умоляюще складывает руки на груди. Пахнуло валокордином. Он – писатель – фронтовик. Был хорошим фронтовиком, но стал плохим писателем. Что ж, лучше быть живым, но плохим писателем, чем каким угодно, но мертвым.

В преддверии дня Победы старик умолил меня опубликовать его полуполосное творение, окончательно добив отказом от гонорара. Ему, видите ли, хотелось лишь увидеть свою «окопную правду» в газете, а все остальное неважно. Врал. И я видел, что он врет, но, сердобольный дурак (да я, а не он!), текст опубликовал. Текст а–ля Вася Теркин. Все там было: удалые фронтовики, что под гармошку клали немцам по самые гогошары, песня лейся – разлейся, путь до Берлина, легко, шутя, играючи, а если кто и сдох, так все пускали слезу, благодарили партию, проклинали фашистов, и снова пели и плясали на бортах поверженных немецких танков.

— Ведь неправда? – дал я ему тогда последний шанс.

— Неправда, — печально согласился мой Твардовский. – Но вы напечатайте. Денег не надо.

А сейчас стоит передо мной и умоляет выдать гонорар: сердце, лекарства, больная жена… Б…ь! Конечно, я выдам ему гонорар! Я еще никому не отказывал и горжусь этим! Хотелось бы напомнить, конечно, старику, как я тогда предложил ему написать о штрафных батальонах (командиром одного из которых он был) и заградительных отрядах. Пообещал приличный гонорар. Но дедушка отказался: